А мне нравились полицейские. Они всегда восхищались моей легионерской кепи. А когда я их просила говорить чуточку потише, они всегда выполняли мою просьбу. Они не прожигали сигарами чехлы на диване, не наполняли зловонным дымом гостиную и не оставляли после себя тонны пепла.

Новые посетители докучали мне значительно больше, чем прежние, потому что они приходили к нам почти каждое утро. На кухне говорили, что все полицейские одним мирром мазаны. Прошло более тридцати лет, прежде чем я испытала леденящий душу страх перед полицейскими. Но это уже была другая полиция.

Единственным существом в доме, пребывающим в состоянии радостного подъема, была Фея Нати. Она, неожиданно для всех нас, стала очень словоохотливой. Фея была охвачена лихорадкой бурной деятельности. Кубинцы еще не знали слов «авангард» и «соревнование», а Нати, словно предугадывая их скорое появление на свет, уже стремилась ввести их в повседневную жизнь.

Вероятно, Фея Нати и бородач Фидель виделись не только у нас дома, потому что, когда Фея возвращалась домой, ее лицо освещала внутренняя улыбка, а глаза таинственно сияли. Кроме того, она часто производила впечатление человека, потерявшего слух и зрение. Она пребывала в своем собственном мире, далеком от нашего. Обитателям нашего дома это не нравилось.

С некоторых пор смолкли эпические сказания бабушки Натики. От постоянно льющихся слез глаза англичанки затянулись печальной пеленой. Фея сада оплакивала грустный удел своего брата Бебо, которого сместили с поста консула Кубы, заодно лишив его титула «самого элегантного мужчины Ямайки». Бывшему послу было запрещено возвращаться на Кубу. Иными словами, его приговорили к вечной ссылке.

— Ах, Боже мой, Нати! Поговори с ним об этом человеке. Ты ведь знаешь, скольких повстанцев Бебо укрыл на Ямайке. А сколько медикаментов он переправил в свое время в Сьерру!

— Прекрати, мама! Я никогда ничего не просила у Фиделя и никогда не попрошу!

— Но он ведь не постеснялся опустошить твою шкатулку с драгоценностями и твой банковский счет, чтобы купить проклятое оружие для этой идиотской атаки.

Днем она рассказывала своей подруге Пьедад:

— Ах, Пьедад! Если бы ты только знала! Этот тип просто омерзителен! Одной Нати ему уже мало. Он переспал с кучей других девушек из приличных семей! Ах, они, потаскухи эдакие! А когда я однажды попросила его с уважением относиться к моей дочери, он сказал, чтобы я не беспокоилась. Он, видите ли, с другими спал, не снимая обуви. Интересно, штанов он тоже не снимал? Ах, Боже мой! Пусть бы он, наконец, прищемил свое мужское достоинство молнией от брюк!

Мне очень хотелось утешить Лалу Натику, но она с некоторых пор почему-то стала косо смотреть в мою сторону. Можно было подумать, что я вдруг превратилась в уродину!

— Лала, почему ты такая грустная? Ведь дядю Бебо не убили по телевизору, как дядю сестер Мора и…

Лала пришла в бешенство. Нисколько не сомневаюсь, что именно тогда ей пришла в голову мысль об уколах, которыми она угощала меня до тех пор, пока мои ягодицы не приобрели упругость.

От происходящего у меня кругом шла голова. Оказывается, люди могли совершенно неожиданно из добрых и веселых превращаться в злых и жестоких, безжалостно круша все символы капитализма и горланя: «К расстрелу! К расстрелу!» Все в нашем доме грустили или негодовали. Лишь только Фея Нати сияла и лучилась жизнерадостностью. Она как будто парила на маленьком облачке где-то там, вдали от нас, вдали от нашей скучной жизни.

— Мама, а кто такие «униженные»?

— Это бедные. Те, которые работают с утра до ночи и бедно живут.

— Но ведь ты тоже много работаешь, а у тебя есть красивый дом и новый автомобиль. Мама, а Фидель делал эту революцию и для тебя тоже?

— И для меня, и для тебя, радость моя.

Я продолжала выпытывать Фею о смысле Революции:

— Мама, ведь наша Тата бедная?