Жизнь в тени

Многих жителей Зарядья тревожила мысль о переезде из центра Москвы на далекую окраину, еще толком не освоенную. В октябре 1951 года Берия получил отпечатанное на машинке коллективное письмо от 26 недовольных жителей Зарядья. Согласно распоряжению Совмина, всех их должны были еще в декабре 1950 года переселить из дома № 8 в Елецком переулке в новые квартиры в Текстильщиках. Они сообщали Берии, что некоторых их соседей действительно переселили в срок, но больше сотни людей по-прежнему оставались в Зарядье, хотя на дворе уже давно 1951 год. Они устали из месяца в месяц слышать от чиновников из Управления по переселению о переезде «в ближайшие дни» и потому решили обратиться к Берии, чтобы поскорее эвакуироваться из района, который с каждым днем все больше напоминал зону боевых действий[579]. Их старый дом ходил ходуном от взрывных работ на стройплощадке, прохудившаяся крыша не защищала от непогоды, в нижние квартиры лавиной обрушивались куски потолков, а в водопроводных трубах уже много месяцев не было воды. Приближалась очередная зима, и жители аварийного дома – а среди них многие были или инвалидами войны, или родственниками погибших фронтовиков, – не находили себе места от тревоги. К тому же они слышали, что в трех новых домах, построенных в Текстильщиках, получили комнаты люди, вообще не имевшие отношения к Зарядью[580].

Эти жители Елецкого переулка зашли дальше, чем осмеливалось заходить большинство авторов подобных писем: они попросили Берию «выслать комиссию», которая изучила бы их текущие жилищные условия, для «немедленной и тщательной проверки выполнения постановления», а также чтобы расследовать ненадлежащее выделение жилья посторонним лицам, не являвшимся переселенцами из Зарядья[581]. Эти просьбы были удовлетворены, и вновь к расследованию привлекли Павла Баранова, прокурора РСФСР. После этого УСДС больше не мешкало. Как докладывал Баранов, в конце ноября 1951 года 26 жителей Зарядья и члены их семей были переселены в новое жилье[582]. Что же касается сообщения о недолжном распределении жилья в Текстильщиках лицам, не связанным с Зарядьем, то Баранов подтвердил, что и оно оказалось правдивым[583].

Все это Баранову доводилось наблюдать и раньше. Незадолго до этого, в июле 1951 года, прокурору поручили проверить сигнал, полученный от другой группы граждан, и он выяснил, что жильем обеспечили не тех людей, кому оно полагалось. В тот раз расследование началось из-за письма Сталину от жителей Кунцева. Тогда обстоятельства были иными: авторов письма переселили в Кунцево годом ранее, и «таким образом они оказались загородными жителями»[584]. Не все авторы письма (две женщины и четверо мужчин) переехали в Кунцево из Зарядья – некоторых переселили с Ленинских гор, где УСДС вело строительство другого небоскреба. И вот, эти новоиспеченные соседи по Кунцеву, перебравшиеся туда из разных мест Москвы, сплотились, чтобы вывести на чистую воду коррумпированное руководство Управления по переселению, которое «искажало и систематически нарушало… постановление, предоставляя площадь не по принципу законности, а по собственному усмотрению»[585]. «После переселения мы выяснили, – писали кунцевские новоселы, – что аппарат СДС состоит из ненадежных людей»[586].

В своем письме эти граждане жаловались на В. М. Брежневу – сотрудницу МВД, которая получила отдельную квартиру. Еще они жаловались на служащего УСДС товарища Петракова – его переселенцы обвиняли во взяточничестве, но тут же предупреждали, что «дело оказалось не в одном товарище ПЕТРАКОВЕ. Этой болезнью заражен весь аппарат руководства УСДС»[587]. Но больше всего нареканий вызвал у этих жителей Кунцева чиновник, отвечавший за переселение, – Е. П. Попов. Он вел себя грубо, держался заносчиво, дурно обращался с жителями Кунцева, но, хуже того, он отдал своему брату (недавно приехавшему в Москву с Урала) квартиру, предназначавшуюся для московских переселенцев. «Наша Партия и наше Правительство проявляют повседневную заботу и чуткость к переселенцам, создавая им все условия для улучшения быта, но отдельные „чиновники“ из УСДС, как тов. ПОПОВ, извращают и опошляют столь важное государственное дело»[588]. Мало того, что новоявленных обитателей Кунцева против их воли превратили из горожан в «загородных жителей», у них на глазах еще и происходило несправедливое распределение жилья, подрывавшее закон и порядок. Наверное, авторов этого письма несколько утешило известие о том, что за неправомерные действия в Кунцеве Е. П. Попова исключили из партии[589].

Пока одни граждане пытались искоренять коррупцию среди государственных служащих, другие писали советскому руководству письма, где привлекали внимание к более приземленным сторонам нелегкой жизни на окраинах. В июле 1952 года Берия получил письмо от майора Рекина, который поселился в Кунцеве и своими глазами наблюдал за застройкой и развитием этого района. Свое послание Рекин начал с похвал: «Сделано большое государственное дело, тысячам москвичей, переселяемым из Зарядья, предоставлены новые жилые дома, комнаты и отдельные квартиры со всеми удобствами»[590]. Рекин описывал новый жилой квартал в Кунцеве – с асфальтированными улицами и тротуарами, зелеными газонами, прачечными, новым кинотеатром. «Трудящиеся, проживающие в этом новом поселке, благодарят Партию и Правительство за внимание и создание им хороших условий в связи с переселением», – заверял своего адресата Рекин[591]. Но была одна неприятность: слишком далеко добираться до железнодорожной станции, откуда можно уехать в Москву. «Новый поселок стоит как остров вдалеке от платформы, – писал Рекин, – и чтобы пройти из поселка к платформе и обратно, нужно иметь спецобувь (мужчинам резиновые сапоги, а женщинам – высокие боты)»[592]. По словам автора письма, доехать в Москву из Кунцева в чистой одежде было почти невозможно. Все это очень негигиенично, да «подчас просто стыдно появляться в Москве в таком виде»[593].

Непролазная грязь в жилых пригородах Москвы вызывала беспокойство не только у жителей этих новых поселков и окраинных районов. В конце 1952 года к Берии обратились медики, работавшие в Кунцевском районном отделе здравоохранения. Начальник отдела направил Берии просьбу, чтобы Министерству здравоохранения позволили вмешаться в строительство, ведущееся в Кунцеве, для решения важных санитарно-гигиенических вопросов. Дело в том, что хотя в новом поселке уже достраиваются школа, детский сад, ясли, Дом культуры, баня и прачечная, строительство поликлиники много раз откладывалось. Тем временем обустроили временный медпункт на четыре койки, но этого категорически недостаточно. Берии доложили, что жители Кунцева массово жалуются на отсутствие полноценной больницы для лечения туберкулеза, дизентерии и других серьезных заболеваний. В этом недосмотре при строительстве поселка медицинские чиновники винили Александра Комаровского – наделенного большими полномочиями начальника УСДС, который руководил строительством сразу двух высоток – в Зарядье и на Ленинских горах[594]. Служащие отдела здравоохранения, видевшие, что больные лишены доступа к медицинской помощи, не могли сдержать негодования: «Строить жилые дома, но совершенно не строить социально-культурные учреждения в огромном новом поселке, оставлять детей трудящихся без обслуживания невозможно и несправедливо»[595].

Кунцевский отдел здравоохранения и раньше пикировался с Комаровым. Эти же сотрудники отдела, писавшие в 1952 году Берии, уже обращались к нему годом ранее, и возможно именно благодаря тому письму к 1952 году строительство в Кунцеве пошло быстрее, появились школы, баня и прачечная. В том первом письме кунцевские медики называли Комаровского холодным и странным человеком. Они неоднократно обращались к нему лично и сетовали на недостаточное медицинское обслуживание и плохие санитарные условия в новом районе. «На наши просьбы мы получали отказ и очень странный, бездушный ответ», – сообщали они[596]. По их словам, Комаровский ответил: «Не ловите журавля в небе, поймайте синицу»[597]. Иными словами, Комаровский предлагал не требовать невозможного, а довольствоваться тем, что уже есть: временным медпунктом с четырьмя койками на район с 20-тысячным населением. Возможно, Комаровский, отвечавший за строительство небоскребов в послевоенной Москве, и сам устал от несбыточных надежд и перестал мечтать о «журавле в небе».

Комаровский сменил Прокофьева на посту начальника УСДС в октябре 1948 года. К тому времени Прокофьева, которому было немного за шестьдесят, стало подводить здоровье, а через год он умер[598]. Комаровский был моложе своего предшественника лет на двадцать и проявил себя в 1930-е годы, когда руководил строительством канала Москва – Волга. Пойдя по стопам своего отца, инженера путей сообщения, Комаровский окончил Московский институт инженеров транспорта и в 1931 году был направлен на строительство канала. Там он быстро продвигался по службе. В 1944 году, будучи членом партии и имея воинское звание, Комаровский был назначен начальником Главного управления лагерей промышленного строительства НКВД. Возглавив УСДС, генерал-майор Комаровский оставался начальником Главпромстроя МВД СССР[599]. В этом качестве он занимался в те годы и масштабным строительством, имевшим отношение к советской атомной программе[600]. Два эти проекта – небоскребы и атомная бомба – были тесно связаны: при всей внешней красоте университетского небоскреба главными достопримечательностями этого здания в глазах многих советских функционеров были его новые физические и химические лаборатории.

Позже, возвращаясь мыслями к этому периоду своей жизни, сам Комаровский с гордостью описывал, как руководил строительством главного здания МГУ. «Университетским ансамблем на Ленинских горах восхищаются и многие зарубежные гости Москвы», – писал он в 1972 году. Но не забыл Комаровский и о выраставшем вокруг Москвы теневом, призрачном городе – побочном продукте проекта небоскребов: «Рассказывая о строительстве МГУ, необходимо сказать и о переселении граждан с территории, прилегающей к МГУ и подлежащей благоустройству, а также с территории строительства в Зарядье, занятой старыми домами»[601]. Комаровский вспоминал, что это была очень сложная, трудоемкая задача: «Ведь всем переселяемым надо было предоставить новое благоустроенное жилье, которое следовало построить заново со всеми коммуникациями, дорогами и т. д.»[602]. Комаровский вспоминал, что один жилой массив был возведен к северу от Москвы, неподалеку от железнодорожной станции «Лобня», другой – в Текстильщиках, и еще один – в Черемушках. К 1972 году Комаровский как будто напрочь забыл о Кунцеве.

Больше всего Комаровскому запомнилось строительство района Черемушки. Там жилье давали в основном рабочим-строителям, а не переселенцам из Зарядья, но застройка этого района велась примерно так же хаотично и непродуманно, как в Кунцеве и Текстильщиках. Как отмечал сам Комаровский, позднее московские Черемушки прославились на весь Советский Союз как образцовый микрорайон нового типа, и на него стали равняться после того, как в 1957 году Никита Хрущев развернул по всей стране массовое строительство жилья. К концу 1950-х свои «Черемушки», названные так в честь московского района, появились во многих больших городах СССР. Возвращаясь мыслями к более раннему периоду сталинской эпохи, Комаровский писал: «С улыбкой вспоминаю сейчас, какой жесткой критике был подвергнут за то, что „вместо реконструкции центральной части Москвы строители лезут в какие-то Черемушки“». Но тут же оговаривался: «Должен, конечно, сознаться, что выбор таких районов, как Черемушки и Текстильщики, для строительства жилых районов тогда определялся не столько стремлением к созданию новых микрорайонов Москвы, сколько невозможностью строительства нового жилья в центре»[603]. Хотя при Хрущеве все изменилось, в позднесталинский период вытеснение части москвичей на окраины было не частью основного плана, а следствием его непродуманности.

Собственно, на окраине Москвы строился и один из восьми небоскребов. Это было самое образцовое здание из всех, всем небоскребам небоскреб – Московский государственный университет. Если Зарядье было густонаселенным районом, то участок, выбранный для строительства высотки на Ленинских горах, представлял собой зеленую, пасторальную местность. Большинство обитателей этого уголка Москвы, больше напоминавшего деревню, жили в деревянных домиках. Юго-западную часть столицы, где суждено было вырасти высотному зданию МГУ, собирались застраивать еще в середине 1930-х, когда разрабатывался Генплан реконструкции Москвы, но основательная подготовка к застройке началась только в послевоенные годы. По официальным подсчетам УСДС, на территории, где планировалось возводить новое университетское здание, проживали более 4 000 человек[604]. Среди построек, которые предстояло снести, чтобы расчистить место для будущего комплекса МГУ, были деревянные бараки, относившиеся к заводу «Красный пролетарий», кирпичные дома, принадлежавшие золотодобывающему центру НИИ МВД, и два сельскохозяйственных предприятия – колхоз имени 12-летия Октября и совхоз «Ленинские горы»[605].

Многие из домов, расположенных на Ленинских горах, оказались во вполне пригодном состоянии. Поэтому УСДС решило не ломать эти дома, а перевезти их вместе с жителями на новое место неподалеку от станции «Лобня». С одной стороны, такое решение избавляло УСДС от необходимости строить новое жилье для этих людей, а с другой вынуждало чиновников УСДС вникать в различные тонкости жизни советских домовладельцев и их съемщиков. Многие из деревянных домов на Ленинских горах были, по сути, коммуналками: один жилец, он же владелец, сдавал комнаты другим жильцам. К числу съемщиков относилась, например, Мария Калинкина – она снимала для себя и двух сыновей одну десятую дома в Воробьевском переулке. Владела этим домом Агафья Козлова, пожилая мать-героиня, у которой два сына погибли на фронте. Козлова жила исключительно огородом, пенсии не получала, ее семья – дочь, двое сыновей, две невестки и четверо внуков – занимали остальные девять десятых дома[606].

Семье Козловых предстояло переехать вместе со своим домом в Лобню, а Мария Калинкина попыталась найти другой выход из положения. В январе 1951 года, после того как чиновники УСДС предложили ей финский домик к северу от Лобни у станции «Катуар», Калинкина написала Сталину и попросила его придумать что-нибудь, чтобы ей остаться в Москве. «Перенос дома на ст. Лобня меня не устраивает по многим причинам», – писала Калинкина. Она обучалась машинописи, и до окончания курса оставалось еще пять месяцев. «А после учебы работать, будет много уходить время на дорогу, дети будут совершенно заброшены», – объясняла она. Кроме того, ее сын-семиклассник уже три года изучал в школе французский язык, а в лобненской школе дети учат немецкий, ребенок не сможет сдать экзамен и останется на второй год. Наконец, Калинкина в качестве довода, обосновывающего ее право на жилплощадь в черте Москвы, сообщала Сталину, что ее муж, скончавшийся в 1947 году, прослужил 25 лет в советской армии. Он воевал и в Гражданскую, и на фронтах Великой Отечественной, участвовал в «освобождении Южного Сахалина от японских захватчиков» и имел «ряд наград и благодарности от Советского Правительства, личную благодарность от генералиссимуса, от Вас, товарищ Сталин»[607]. В итоге Калинкина получила новое жилье в Кунцеве.

В отличие от Зарядья, управление, занимавшееся расселением москвичей, разделило жителей Ленинских гор на несколько категорий, наделенных разными правами: тут были и владельцы домов, и арендаторы, и колхозники, и рабочие различных министерств, построивших жилые дома в этой местности[608]. Личная собственность на жилье была отчасти результатом законов военной поры, а позже ее закрепило государственное постановление 1948 года, согласно которому, городские и районные власти по всему СССР обязаны были выделять участки земли лицам, желавшим построить для себя одно-или двухэтажные дома[609]. Пытаясь разобраться во всем разнообразии типов здешних домов и их жильцов, в мае 1949 года Совет Министров выпустил постановление под названием «О переселении граждан, проживающих на участке строительства Московского государственного университета на Ленинских горах и прилегающей территории». Помимо того, что в этом постановлении жителям, являвшимся владельцами, предлагалась возможность перевезти дома (которые они, скорее всего, построили сами) на новое место, еще и делались уступки тем, кто предпочел бы переселиться в новое жилье. Арендаторы же получали компенсацию не в виде нового жилья, а в виде денежной выплаты (по 5 000 рублей на человека), если только они не принадлежали к следующим группам: семьи военных, раненых солдат и инвалидов войны, а также инвалиды труда, пенсионеры и одинокие старики[610]. Съемщики, попадавшие в эту группу (а туда как раз попадала Мария Калинкина, получавшая пенсию за мужа), получали новое жилье в другой части города[611].

Процесс выселения и переселения людей с Ленинских гор и из Зарядья затянулся и продолжался после смерти Сталина. Еще в июне 1953 года чемпион по лыжным гонкам и тренер Дмитрий Васильев и его жена Вера Евгеньевна, врач, написали Берии письмо, где сообщали, что недовольны перспективой переезда в Кунцево[612]. Супруги, все еще жившие в Зарядье, писали Берии: «Переселение на далекую окраину города или за черту города создаст более трудные условия для работы и жизни и потребует много времени на переезды к месту службы»[613]. Васильевы, явно мечтавшие о «буржуазном» комфорте, который в послевоенные годы государство обещало деятелям культуры, врачам и другим представителям советской элиты, писали: «Очень просим Вас, товарищ Берия, помочь нам в получении благоустроенной квартиры в центральных районах города, а если возможно, – в высотном доме»[614]. В то время, когда супруги собрались написать Берии, как раз был достроен небоскреб на Котельнической набережной, который был хорошо виден из Зарядья на другом берегу Москвы-реки. Но все квартиры в этой новой жилой башне были уже распределены. Да и в любом случае, обращаться за помощью к Берии в июне 1953 года было совершенно бесполезно: в том же месяце Берия, долгое время контролировавший проект строительства московских небоскребов, был арестован.

Раскапывая прошлое