По мнению же самих советских архитекторов той поры, они вовсе не были утопистами. Напротив, в послевоенные годы они чурались всякого утопизма. В сентябре 1947 года, когда праздновалось 800-летие Москвы, зодчие из Академии архитектуры СССР собрались, чтобы торжественно отметить этот юбилей. Произнося праздничные речи, присутствующие хвалили многие проекты, уже осуществленные в рамках «социалистической реконструкции» Москвы. Во многих юбилейных выступлениях упоминался Генплан 1935 года. Сам разработчик этого Генерального плана, Сергей Чернышев, заявил: «Есть особенность глубокого значения, характеризующая Генеральный план реконструкции Москвы и отличающая его от планов переустройства городов в зарубежных странах: это его реальность в противоположность их утопичности»[527].

По поводу послевоенных планов реконструкции, осуществлявшихся тогда в Англии, Франции и других странах, советские архитекторы высказывались так: «При ближайшем рас смотрении эти проекты представляют собой в одних случаях наивную маниловщину или откровенную утопию, а в других – типичную социал-реформистскую демагогию»[528]. И все же московские архитекторы сами порой охотно пускались в «наивную маниловщину», на что ясно указывает рисунок Посохина. Они были не меньшими утопистами, чем архитекторы в других странах. Нацеливаясь на идеал и не желая думать о последствиях его достижения, московские архитекторы лишь с большим запозданием осознали, как осуществление их проектов повлияет на облик советской столицы и на жизнь горожан.

Архитектурные рисунки вроде работ Посохина делали невидимыми те линии, которые уже начали обозначаться между московскими небоскребами и тем теневым городом, существования которого требовал проект небоскребов. Но если советские архитекторы о многом, похоже, забывали, то функционеры, работавшие в других городских ведомствах, начинали замечать, что строительство новых монументальных зданий оказывает на жизнь города в целом непредвиденный волновой эффект. В начале 1949 года надзорный орган республиканского (РСФСР) уровня докладывал: в связи с начатым в предыдущем году строительством пяти будущих высоток уже строится «целый ряд поселков для строительных рабочих и для переселяемых из домов, подлежащих разборке, а также [ведется] строительство различного рода подсобных баз»[529]. Одновременно с вертикальным ростом города происходило и его расширение по горизонтали.

После войны Москва стремительно расширялась в Подмосковье – до тех лесов и деревень, что подступали к городу, но еще не входили в его черту. Начиная с 1948 года в постановлениях правительства, касавшихся строительства московских небоскребов, замелькали названия подмосковных поселков, таких как Люблино и Черемушки, Кунцево и Текстильщики. Вскоре там начнут возводить жилье для рабочих-строителей и для переселяемых москвичей, а также заводы и фабрики, склады и прочие предприятия, необходимые для снабжения столичных строек материалами и оборудованием. Между тем московские архитекторы почти не замечали и не принимали во внимание эти обстоятельства, имевшие первостепенную важность для возведения небоскребов.

В 1930-е годы архитекторы сталинской поры выработали новый подход к городскому пространству, который Хизер ДеХаан назвала «иконографическим» проектированием. В отличие от более научного подхода, преобладавшего в 1920-е годы – когда, по словам ДеХаан, «планировщики применяли инструменты научного восприятия и рассматривали город как объект, подлежащий изучению, исследованию и осмыслению», – новый подход 1930-х годов побуждал избирать «иную форму зрительной трансцендентности». «Настоящее, – пишет ДеХаан, – улетучивалось, отстранялось и развеществлялось, уступая место образам светлого будущего»[530]. Такой способ видения практиковался и в послевоенную пору: архитекторы продолжали всматриваться не в тот город, что был перед их глазами, а в тот, который им предстояло творить.

К началу 1948 года советскому руководству стало ясно, что работа над небоскребами движется слишком медленно. Согласно плану, все восемь высоток должны были сдать к 1952 году, но прошел уже год, а отведенные под строительство участки еще не были расчищены и строительные работы не начинались. Надеясь ускорить процесс, в марте 1948 года Совет Министров издал постановление, где шла речь о сносе старых домов и строительстве нового жилья, чтобы после этого могло начаться строительство высоток. В указе говорилось, что к концу года УСДС должно построить около 3 500 квадратных метров жилья для людей, пока живших на Ленинских горах – там, где запланировано возведение высотного здания МГУ. Министерство тяжелого машиностроения должно было построить 1 200 квадратных метров жилья для людей, живших на месте будущего небоскреба на Смоленской площади. Министерство внутренних дел – 1 000 квадратных метров жилья для тех, кто жил на месте будущей башни на Котельнической набережной. А Министерства путей сообщения и авиационной промышленности – 1 500 и 1 200 квадратных метров соответственно для людей, обитавших на двух выбранных под строительство высоток участках на Садовом кольце – у Красных Ворот и на площади Восстания[531]. В следующие месяцы похожие инструкции получили Министерство строительства военных и военно-морских предприятий, отвечавшее за 16-этажное здание на Каланчевской площади, и УСДС, отвечавшее за небоскреб в Зарядье.

Однако это новое жилье для переселяемых москвичей было лишь малой частью тех дополнительных объектов, которые необходимо было построить, чтобы осуществить основной проект. Возведение небоскребов в социалистическом городе требовало сопутствующего создания обширной инфраструктуры для поставок стройматериалов и рабочей силы. Например, в придачу к 1000 квадратных метров жилья для людей, переселяемых из-за строительства высотки на Котельнической набережной, на МВД, возводившее данный объект, также накладывались обязательства построить заводы для производства бетонных и керамических конструктивных элементов, а также механическую мастерскую. Все три предприятия нужно было построить в Лихоборах – местности к северо-западу от центра города[532]. А еще МВД строило металлообрабатывающий завод в Ховрине (тоже к северу от города), кирпичный завод в Истре (к западу от Москвы) и в Гучкове – завод по производству керамической плитки и алебастра для облицовки фасада здания на Котельнической. Оно построило механический завод в Рыбинске и содержало строительно-монтажную площадку в Лужниках, в черте города[533]. Наконец, нужны были новые рельсовые пути от этих заводов в центр города – например, от станции «Лихоборы» до Котельнической набережной[534]. Эти пути тоже предстояло построить.

Создание новой инфраструктуры для производства и транспортировки стройматериалов было рассчитанной на длительное время и сложной задачей, которая существенно замедляла выполнение плана. Однако выселение и переселение горожан, живших на местах будущих небоскребов, было задачей не менее сложной и куда более деликатной. Для ее решения были учреждены специальные органы, чьи секретари и начальники вскоре оказались на передовой линии жарких споров между советским государством и его гражданами о сущности и характере Москвы. Наиболее густонаселенный из всех выбранных под застройку высотками участков находился в Зарядье, в самом центре столицы, где в конце 1940-х проживали почти 10 тысяч человек. Как и Дворец Советов, этот небоскреб – тоже так никогда и не построенный – оказал весьма ощутимое воздействие на будущий облик советской столицы.

Зарядье

Если бы идея строительства московских небоскребов родилась в другое время, то, пожалуй, советское руководство постаралось бы привлечь внимание к сносу старых городских кварталов и воспользовалось бы им как поводом продемонстрировать мощь, величие замыслов и человеколюбие Советского государства. Сталин мог бы выставить себя новым Османом или потягаться с Муссолини, позировавшим с киркой в руке, и наглядно показать всем, что он готов очистить Москву от старых развалюх и превратить ее в современный, рационально устроенный город[535]. Или, если прибегнуть к другому сравнению, советские лидеры могли бы последовать примеру своих заокеанских современников и преподнести строительство небоскребов как борьбу с трущобами – вроде тех градостроительских проектов, которые в послевоенные годы затевались в Нью-Йорке Робертом Мозесом и в Питтсбурге – Дэвидом Лоренсом и Р. К. Меллоном[536].

Зарядье, как ни одна другая часть Москвы, предоставляло возможность публично объявить войну городской разрухе и одновременно вознести хвалу городскому возрождению. Расположенное к востоку от Кремля в непосредственной близости к нему, Зарядье славилось как одно из самых неприглядных, запущенных мест города. Но, поскольку война закончилась совсем недавно и нехватка жилья по всему СССР ощущалась очень остро, из сноса старых домов никак не получилось бы захватывающего зрелища. Поэтому в популярных статьях конца 1940-х, посвященных росту Москвы ввысь, рассказывалось прежде всего о новых огромных зданиях, которым предстояло вырасти на столичном горизонте, а всем прочим объектам, которые необходимо было снести или возвести, чтобы появились на свет эти высотные сооружения, уделялось ничтожно мало внимания.

Зарядье было древнейшей частью Москвы. В 1947 году к нему все еще примыкали каменные стены XVI века (илл. 5.3). К северу и востоку от Зарядья тянулся Китай-город, а южной границей служила Москва-река. С XIV века Зарядье отделяли от Кремля и Красной площади Верхние и Средние торговые ряды[537]: собственно, это и объясняет название Зарядья как места «за рядами». До Октябрьской революции там жили ремесленники и мелкие торговцы, среди которых одно время было довольно много евреев[538]. Нижние этажи домов, стоявших вдоль узких улочек, были отведены под портняжные, сапожные, прядильные, шляпные, меховые, пуговичные мастерские и лавки, под печатни и товарные склады, а сами мастеровые и их семьи жили на вторых и третьих этажах[539]. Эти улицы существовали уже много веков, и большинство здешних домов были построены задолго до революции.

Илл. 5.3. Въезд на площадку в Зарядье. Проломные ворота. 1950 г. Фото из архивной папки с фотографиями Зарядья. Собрание ЦГА Москвы

Зарядье – каким оно было накануне революции – описано в романе Леонида Леонова «Барсуки» (1924). «Тонконосым в Зарядье лучше и не ходить», – замечает писатель[540].

А запахов здесь много… То пальнет в прохожего кожей из раскрытого склада – запах шуршащий, приятный, бодрый. То шарахнет в прохожего крепким русским кухонным настоем из харчевенки… То обдаст его, заметавшегося, как помоями из дудинского подвального окошка, а Дудин – скорняк[541].

Леонов хорошо знал Зарядье, потому что там вырос. О Москве своего детства он написал и в рассказе «Падение Зарядья», опубликованном впервые в 1936 году и переизданном в 1947-м. Приведем начало рассказа:

Пройдите вдоль Красной площади, мимо праздничных трибун и ленинского мавзолея, мимо цветистых и великолепных нагромождений Василия Блаженного, мимо двух именитых бронзовых российских граждан, переменивших нынче свое местожительство; идите по Варварке до первой улички направо, остановитесь в стороне, чтоб не сшибло вас грузовиком, и глядите вниз. Позади вас будут греметь шумные улицы пролетарской столицы, двигаться манифестации или скользить длинные и нарядные машины. И если вам интересно взглянуть на то, как сменяется жизнь великой столицы, спуститесь вниз по щербатой старомосковской мостовой. Лет двадцать назад вы увидели бы осевшие, окосолапевшие дома, церковки, перегородившие проезды, облезлые стены[542].

В действительности, многие из этих «осевших» домов, церковок и «облезлых» каменных стен и в 1947 году никуда не исчезли. Генплан реконструкции Москвы 1935 года обещал освободить Зарядье от «мелких построек», однако этого освобождения еще приходилось дожидаться[543]. К концу 1940-х – началу 1950-х состав населения Зарядья заметно переменился, но улицы и многие из старых зданий сохраняли прежний вид.

Власти и раньше нацеливались на перестройку Зарядья: в 1930-е годы эта часть города подверглась частичному сносу, но задуманный тогда объект так и не был построен[544]. И как сообщали позже жители Зарядья, как только было принято решение о грядущих переменах, московские власти перестали производить там хоть какие-то инфраструктурные улучшения (илл. 5.4). В 1930-е годы жителям Зарядья, конечно, выпали и более суровые испытания, чем просто ухудшение бытовых условий. Когда по всей Москве прокатился Большой террор, десятки обитателей Зарядья были арестованы и расстреляны[545]. За террором последовала война, и район приходил во все больший упадок.

Илл. 5.4. Мокринский переулок, дом на углу Псковского переулка. Зарядье, 1930-е гг. Собрание Музея Москвы