Книги

Московские праздные дни

22
18
20
22
24
26
28
30

Москва не вспоминает 1812 год, а верует в толстовский миф об этом годе как в свою высшую правду.

Весь московский календарь есть такого рода высшая правда, коллективная метафора времени. Результат соревнования, спора различных, порой полярных сочинений. В сентябре в этом соревновании побеждает Толстой. Побеждает его представление об истории Москвы; он сообщает Москве сакральный образ, положенный на язык современной литературы.

На современном языке, в образах новейшей эпохи изложен древний миф: война (за свет, за урожай времени) окончена победно.

Так совершается в Москве летняя Пасха; после всех скорбей и «водных» метаний лета и осени русская столица, наконец, крещена. Ее дальнейшее существование в христианском (календарном) плане делается окончательно легитимно.

Глава семнадцатая

Бабье лето

21 сентября — Покров

— Третье лето — Новолетие и Брадобритие — о Рождестве и тайне — о расхождении и схождении (времен) — Власть над праздником — Разговор Новопушкина и Новониколая — Закаление водой — Про крест — о Багратионе и бульварах — Москва в цвете — Тайник: свет открыт —

Победа вышла совершенная; вода покорена, время пошло ровно. Москва вступает в лучший свой сезон — ее идеальная фигура полна до краев цветом и пестротою форм.

Я помню, даже в тот год (2002), когда летняя засуха все продолжалась, город был полон торфяного дыма и деревья стояли не столько желты, сколько пожухлы, даже тогда Москва в конце сентября расступалась просторно и покойно — всеми домами по местам, переулками в ножны.

Война (страда) закончена; подвиг года совершен.

Китайские резные сферы города лежат одна в одной: листва, кирпично-красные стены, в них белые рамы, облупившиеся за сотни лет (стекла невидимы), за ними строгие старухи в черных очках, в которых отражается время. Праздник, Новое лето: Москвастаруха натягивает на себя кружевные платки. Прохладно, утром по воздуху тянет сладостью. Небо синё. Старуха гордится собой: этот отдых она заслужила. Сын ее пал за родину у села Бородина, по нем поставили собор; сам герой остался невидим, распался прахом и пустотами по московским пустырям. По городу кругом идет служба, храмы полны женщин; наступает бабье лето.

*

Москва особа женского полу; формы ее округлы, но, главное, самопоместительны, точно она матрешка или орех. Также и сентябрь: на самом деле он не расходится на начало и конец, и даже на верх и низ. Он делится на извне и изнутри: начинается извне и заканчивается внутри, ядром света.

Третье лето

Бабье лето проходит ровно. Венок осенних праздников разворачивается от Рождества Богородицы к Покрову.

Третье лето есть настоящее (совершенное) время Москвы. Короткое, не далее Покрова; оттого так ярок холодный чистый воздух. Виды Москвы, точно облитые стеклом, недвижны, если не считать движением падение листвы. Шорох листьев под ногами представляет собой особый звук: мы ворошим время. Оно встает из-под ног фонтанами, течет не по прямой, но кругом, живет пространством, взмывает и оседает праздно. Праздник времени разрешен: начался церковный год, Москва отметила Новолетие.

Не в начале, не в конце, но в середине, сердцевине сентября, где во внешней скорлупе спрятано ядро света.

*

Новолетие, или Индикт, приходится в календаре на 1 сентября по старому стилю. К сегодняшнему дню этот праздник передвинулся на середину месяца и продолжает дрейфовать по одному дню в сто лет — внутрь сентября. Там его место — не во внешней, смутной и холодной половине месяца, но внутренней, где после Индикта и Рождества Богородицы наступает покой и до порога Покрова в помещении Москвы разливается тихое бабье счастье.

Москва за прошедший год узнала время, освоила его устройство, нашла должное отношение к его нестойкому феномену и сама теперь стала время воплощенное, внутреннее помещение времени. Это сокровенное помещение лучше всего наблюдать сейчас, бабьим летом, когда Москва сама с собой совпадает до последней черты.

Настоящие записки начались в такой как раз день, в момент осеннего совпадения Москвы с Москвой — смысл этого события я тогда не вполне различал, только наблюдал яркие, идеально сфокусированные московские картины и думал о земном рае.