Перемена времени

Толстой не мог пропустить такое совпадение, исследуя Бородинское событие, перефокусируя его заново. Именно календарный аспект его деяния, опыт переоформления русской истории интересует нас прежде всего. В нем делается видно целое Москвы и ее цель в понимании Толстого.

Целое и цель Москвы — в идеальном помещении самое себя в пространство времени (памяти).

Толстой обустраивает это помещение памяти заново. Начальный момент метаморфозы — Бородинское сражение. С него начинаются перемены в «рисунке времени», который заново наводит Толстой.

В этом рисовании истории заново важны все детали, военные и невоенные, соображения общие и частные; в этом пересочинении времени задействованы все толстовские «сухие» расчеты и «многоводные» интуиции. На пространстве его (именно его, Толстого) Бородинской панорамы сталкиваются реальные и вымышленные герои и с ними вместе светлые силы и темные протохристианские духи.

Все сходится в его сфере, не имеющей размеров. Оттого толстовское сочинение о Бородине выходит вселенским, захватывающим, в высшей степени убедительным и, вместе с тем, в изложении такого «наблюдателя», как Пьер Безухов, — невообразимо, фантастически нелепым (и оттого еще более убедительным).

Это удивительное описание сражения начинается за три дня до его начала, и как? — за пасьянсом. Пьер у себя в доме, в Москве раскладывает пасьянс, из которого выходит, что ему нужно идти участвовать в сражении.

Мог ли я пропустить такое начало рассказа? оно по настоящему праздно, то есть — свободно от всякого предвзятого мнения. Такое начало помещает сначала Пьера, а за тем каждого из нас в то нулевое состояние, в то мгновение между расчетом и игрой, через которое только и стоит всерьез заглядывать в другое время, тем более туда, где ноль времени, нет истории, нет преград для сочинения.

Итак, пасьянс, который, в свою очередь, есть гадание о судьбе и времени, указывает Пьеру ехать в Бородино. Об этом он тут же забывает и в состоянии странной растерянности и броунова движения души отправляется по Москве, в которой самой начались уже хаос и путаница.

Он наблюдает казнь повара-француза на Болотной площади и сам всей душой точно погружается в болото; идет дальше и вдруг посреди улицы — нет, на мосту, по-над водой — спохватывается, вспоминает о пасьянсе и почти бежит навстречу Наполеону, в Бородино. Далее уже указанное: изумление офицеров и солдат при виде невозможной фигуры Пьера на подступах к полю боя. Его тут нет вовсе. Пьер — фантом, болотный дух, влекомый рекою (времени).

Далее — противу волхва — являются «арифметические» выкладки: пространное описание диспозиции сражения, весьма убедительное, к которому приложена даже схема (единственная в романе), из чего делается вывод, что никакие схемы и диспозиции в сражении не действенны, а действенно только то, что внутри нас. Дух и готовность умереть.

Это не одного Пьера, и не одного Толстого путешествие и выводы. Так всякий читатель книги отправляется в отправной пункт (новой московской) истории — неважно, из какого года, из-за какого стола, на котором открыта книга или разложены карты пасьянса. Каждый из нас отправляется по коридору времени туда, где не действенны никакие схемы и расчеты, а действен только дух и готовность умереть.

Сражение совершается внутри нас: оно между верхом и низом нашей души, тем ее русским дном, что безо всякого француза источает страх и хаос, угрожает распадом хрупких скреп разума, которые мы готовы поддержать чем угодно, хотя бы этим раскладыванием карт за пасьянсом.

Дальше рассказ длится все так же, как будто вне войны: рассказ о самом сражении начинается у Толстого с погони за зайцем. Заяц скачет перед кавалькадой всадников, среди которых Пьер: это превращает сцену начала боя в подобие охоты. Почему нет?