Доподлинно неизвестно, с какого именно времени вошла в обиход поговорка «Москва слезам не верит». Очень даже может быть, что с царствования «тишайшего» Алексея Михайловича Романова…

Бунтарей и погромщиков, взятых после Соляного бунта, изрядно помучив и выпытав все, что они знали (а также что не знали и лишь измыслили, чтобы от лютых мук избавиться), большей частью перевешали. Несмотря на их слезные покаяния и мольбы о пощаде, включая злополучного Егорку, который первым раскололся, наговорив дьяку Астафьеву на «вора и подлеца Андрюшку» с три короба. Жизнь сохранили лишь некоторым, загнав в лесную глушь на такие тяжкие работы, что неведомо, радовались ли они царской милости или проклинали ее.

Боярская дума, которую созвал царь, дабы обсудить челобитную гетмана войска Запорожского, изнывая от жары и ответственности, павшей на плечи, спорила целый день. В итоге большинством голосов пришли к мнению: бунтарей, сиречь братьев православных, поддержать, но втайне, всячески скрывая свое участие. На письмо Хмельницкого ответить с ласкою, но уклончиво, выразить восхищение храбростью защитников святой веры, но ничего твердо не обещая. Намекнуть лишь, что если новоизбранный король Речи Посполитой станет вместе с беззаконниками-магнатами притеснять православный люд, вот тогда уже государь и великий князь всея Руси сможет оказать Войску Запорожскому и более весомую поддержку. Пусть воюют, Речь Посполитую ослабляя, а там видно будет… Заодно же постановили: просить Хмельницкого, чтобы прислал он в Москву того самого ляха Беджиховского, который поведал о воре Андрюшке, втершемся в доверие к князю Вишневецкому, злодею и вероотступнику. Чтобы расспросить его как следует да сравнить с тем, что пойманные воры под пыткой сказывали. Особенно насчет внешности Андрюшки.

Что же касается войны с Речью Посполитой, решили к ней на всякий случай готовиться, но всячески избегать, ибо казна оскудела, народишко обнищал, да и нельзя же воевать вечно! Мир тоже надобен…

– Вот последняя сводка, пане! – четко, по-военному отрапортовал Тадеуш, подавая мне большой исписанный лист.

Я быстро пробежал его глазами, машинально отмечая: «чурбаков дубовых – столько-то, из них распиленных вдоль… обручей стальных стяжных – столько-то, изделий «номер 2» (тут я иронично хмыкнул, с трудом сдержав озорную усмешку) – столько-то…» Да, работа проведена большая! Еще немного, и будет достигнуто расчетное количество.

– Благодарю пана! – кивнул я. – А также всех непосредственных исполнителей. Что же, пора приступать к главному.

Советник князя пан Доминик Груховский, опасливо оглядевшись по сторонам (словно желал убедиться, что в комнате, кроме него, советника Качиньского и духовника Микульского, больше никого нет), заговорил быстрым скрипучим голосом:

– Панове, оправдались самые худшие наши ожидания! Проклятый московит вошел в полную силу. Князь слушается его во всем.

– Ну, положим, пан несколько преувеличивает… – пожал плечами Качиньский.

– Если и преувеличивает, то в малости! – решительно заявил иезуит. – Увы, мы можем лишь гадать, что такого наплел князю этот московитский выскочка и чем его улестил. Факт остается фактом: князь предоставил ему полную свободу действий! И поди узнай, что творится в той крепости, каких сюрпризов нам ожидать.

– Если бы болван Беджиховский не умудрился вляпаться в совершенно дурацкую историю, – сверкнул глазами Качиньский, – у нас была бы информация из первых рук! Ах, панове, какая досада, что мы не успели его остановить!

– Да как тут остановишь?! Он выскочил из моего возка, будто ошпаренный! – проворчал Груховский. – Не терпелось разглядеть те самые дьябловы пятна на теле московитянки! Прости, Матка Бозка! – он размашисто перекрестился.

– Все же интересно, разглядел или нет? – машинально спросил Микульский. И тут же, покраснев, запнулся и вслед за паном советником осенил себя крестным знамением.

Качиньский усмехнулся:

– Судя по тому, как визжали женщины, а особенно – как рвал и метал князь, Беджиховский и впрямь кое-что успел увидеть… Не предназначенное для его взора. Поэтому и был брошен казакам на расправу. Упокой, Езус, грешную душу его! Хоть был спесивый дурачок, бахвал и скандалист, а столь ужасной участи все же не заслуживал.

– Да уж… – вздохнул Микульский. – Надеюсь, они хотя бы не терзали его слишком долго.

– Так все-таки, есть там эти треклятые пятна или нет?! – не выдержав, хлопнул ладонью по крышке стола Груховский. – Как бы узнать?

– Пан советник собирается засесть на высоком дереве с подзорной трубой возле той крепости? – ядовито-медовый голос Качиньского можно было мазать на хлеб. – И следить за московитян– кой?

– Если это шутка, то чрезвычайно неудачная! – отрезал Груховский. – Если же всерьез, пану надо обратиться к лекарю!