– Что думаешь о сем, Федор Иванович? – с волнением спросил он Шереметева, когда рассказ подошел к концу. – Говори как есть, ничего не боясь и не скрывая!

Старик ответил не сразу. Какое-то время молчал, судорожно стискивая узловатыми высохшими руками посох. Видимо, слова царские потрясли до глубины души.

– Сам ведаешь, государь, всегда я служил роду Романовых, – наконец негромко отозвался боярин. – Еще во времена, когда никто и помыслить не мог, сколь высоко он вознесется! Сколь сил положил на Земском соборе, уговаривая да упрашивая, чтобы отца твоего, юного отрока, царем избрали! Сколь долго склонял и его, и матушку его, бабку твою, волю Собора не отвергать и венец царский принять! Ох и нелегко же было… – Шереметев покачал головой. – Деда твоего, страдальца, из плена польского встречал, до Москвы вез с великим бережением. С поляками да литвинами вел переговоры, торгуясь яростно, словно гость[16] какой, а не боярин. Лишь бы государству была польза…

– Да то и мне ведомо, и всей Руси! – нетерпеливо подскочил Алексей Михайлович. – Заслуги твои велики! Ты совет дай!

– Не серчай, государь, и дослушай, уважь древние годы мои, – почтительно, но с достоинством отозвался старик. – Это я к тому говорю, что опыт имею немалый и нрав польских да литовских людей изучил изрядно. Вот потому и советую: под свою руку Хмельницкого с его войском не бери. Хоть и соблазн великий, и защита веры православной – святое дело, а вреда будет больше, чем пользы. Поддерживай, чтобы был гетман этот самозваный занозой в боку Речи Посполитой, а на войну с нею не иди! Вот мой совет. А что до Андрюшки и его бабы – любой ценой извести надобно. Ни перед чем не остановясь.

– А ты что скажешь, Алексей Михайлович? – после паузы обратился царь к своему тезке.

Боярин Львов неторопливо огладил длинную седую бороду, видимо, собираясь с мыслями.

– Про Андрюшку и самозванку эту – согласен с Федором Ивановичем. Сорную траву надобно изничтожать, да вовремя, не то разрастется и все жито задавит! А вот про защиту братьев наших единоверных – не взыщи, боярин, не соглашусь с тобой. – старик покачал головой, развел руками. – Да, хлопот и опасностей будет немало, а выгод все же больше. Лишь бы делать все разумно, с бережением, каждый шаг взвешивая. Только помыслить: сколь новых земель можно привесть под твою руку, государь! А повезет – так вместе с Киевом!

– Так ведь война будет! – вскинулся Шереметев. – А всего четырнадцатый год пошел, как мир заключили!

– Что ж, повоюем. Не впервой, – пожал плечами Львов. – Уж тебе ли, Федор Иванович, войны бояться… Мало ли бился с теми же поляками да литвинами?

– Вот потому я и против. Спесивые они да гонористые без меры, а воевать умеют, того не отнять. Быстро не сладим, на годы затянется, а в казне у нас… – Шереметев горестно вздохнул, скривился, будто почуял дурной запах. – Уж прости, государь, что о худом напоминаю. Да еще когда Москва от бунта не оправилась.

– Не за что прощения просить, Федор Иванович! – торопливо воскликнул царь. – Будь ты главным советчиком моим, а не Морозов, не дошло бы дело до бунта… Ох, грехи наши тяжкие! – перекрестился, обернувшись к иконе. – Однако чудится мне, что ты не договариваешь. Или не так?

Шереметев несколько секунд испытующе глядел на юношу, годящегося ему во внуки.

– Так, государь. Хоть и тяжко говорить мне такое, православных братьев хаять, а все же скажу. Не столь война меня пугает, сколь ненадежность Хмельницкого и людей его. Пусть ты помазанник божий и самодержец, а я пожил куда поболе и повидал многое… Людишки тамошние привыкли бузить да предавать. Для них сие – как нам в баню сходить в субботу. Напрасно, что ли, Войско Запорожское лишили всех привилеев?[17] Я дивлюсь долготерпению короля и Сейма! Да случись такое в твоем государстве – каленым железом сию скверну выжгли бы! Люди забыли бы место, где стояла Сечь!

– Негоже, боярин, говорить такое про братьев по вере. Ой, негоже! – нахмурился Львов. – Да, грешны они во многом, спору нет, но ведь веру святую защищают да с врагами нашими рубятся!

– Ой ли? – усмехнулся Шереметев. – А кто тридцать лет назад огнем и мечом по южному порубежью нашему прошел? Позабыл уже про Сагайдачного? Сколь городов да крепостей он пожег, сколь душ православных сгубил да татарам в полон отдал! А разве в Смуту не служили запорожцы самозванцу?

– Разве я спорю? Да только не зря же говорят: «Кто старое помянет, тому глаз вон!»

– А кто забудет – тому оба! – не удержавшись, съехидничал Шереметев.

Царь хотел было вмешаться, видя, как багровеет лицо Львова, но не успел.

– Постыдись, боярин! – с обидой и укором выкрикнул государев тезка, сдвинув брови. – Сам же говорил, что о жизни вечной пора думать! Пошто грех на душу берешь, дурные советы царю подавая?! Пошто ко мне, как к врагу?! Аль завидуешь? До сих пор обида гложет, что покойный государь после того, как преставился князь Черкасский[18], меня к себе приблизил, тебя отодвинув? Аль не можешь простить, что московский люд мне «ура!» кричал, а от тебя отворачивался? Так любовь черни-то – будто весеннее солнышко: сейчас тепло, а к вечеру – студено! Двор-то мой пограбили да сожгли, сам чудом спасся! Запамятовал?