– Так пусть пан пойдет и скажет ему это в лицо! И пусть тянет, во имя Яна Крестителя! Тянет хорошенько, чтобы пила не застревала! У меня руки уже отсыхают!

– А у меня будто нет?! Уж если это – обучение московитскому искусству «ближнего боя», или как он там болтал, то что же тогда называть черной работой?!

– Оставить разговоры!!! – рыкнул незаметно подобравшийся полковник Пшекшивильский-Подопригорский. И, торопливо покосившись на открытое окно, добавил шепотом: – Не взыщите, панове, сами виноваты. Пан первый советник предупреждал же, что любой его приказ должен исполняться немедленно и без рассуждений! А силой вас сюда никто не тянул, сами просились.

– Так ежели приказ противоречит чести шляхетской! – чуть не взвыл верхний, продолжая тем не менее усердно пилить.

– То невместно с гонором польским, на Бога, невместно… – подхватил второй, поддерживая ритм.

– Я вижу, панове желают работать до заката? – пожал плечами молодой полковник. – А потом еще с полчасика походить гусиным шагом?

– Чем??! – ахнул верхний пильщик, лицо которого, и без того багровое от натуги, стало еще темнее.

– Сам в точности еще не знаю, – покачал головой Пшекшивильский-Подопригорский. – Но судя по словам пана первого советника, это что-то очень эффективное. Так что не нарывайтесь на неприятности, панове! Пилите, пилите…

«Пилите, Шура, пилите! Они золотые!» – усмехнулся я, бесшумно отходя от окна. Ничего, ребятушки, дисциплину у вас наведу. Вы быстро выбросите из головы все эти бредни: «позорно, невместно…»

Алексей Михайлович, ощущая несвойственное ему смирение и даже робость, рассматривал двух старцев, сидящих напротив. Хоть и твердил себе, что государю, помазаннику Божьему, надобно всегда чувствовать превосходство перед любым подданным своим, сколь бы родовитым и влиятельным тот ни был, а ничего не мог с собой поделать. Слишком уж известные и заслуженные мужи явились на его зов.

Потому сразу после поклонов и приветствий учтиво предложил сесть, да не поодаль, на лавки у самой стены покоя, а рядом с собой, на немецкие стульчики с высокими спинками.

Старики упирались недолго, только для порядку, чтобы даже малого урону чести царской не нанести. Уселись с видимым облегчением, расправив полы одежд: и то сказать, ноги-то гудят от старости, да еще зной летний измотал вконец.

– Федор Иванович! – переведя дух, обратился юный царь к седому как лунь боярину Шереметеву. – И ты, Алексей Михайлович, тезка мой! – это обращение последовало уже к боярину Львову. – Рад видеть вас. Чту и лета ваши почтенные, и заслуги великие. Скорблю, что удалились от двора моего, хоть и понимаю: едино лишь из-за старости и недугов, на государевой службе полученных. Бог свидетель, сейчас советы ваши мудрые ой как надобны!

– Спасибо на добром слове, государь! – почтительно склонил голову Шереметев. Взмокшая лысина так и засверкала в свете лампад да свечей. – Хоть старость свое берет, а постараюсь тебе еще послужить. Как служил деду твоему и родителю, верой и правдой. Чтобы, когда Господь призовет вскоре, мог с чистой душой и совестью предстать перед судом его.

– Да зачем думать о смерти, Федор Иванович! Бог даст, ты еще долго проживешь… – заторопился царь, но слова его прозвучали не слишком-то уверенно.

Старик с печально-мудрой улыбкой покачал головой:

– Нет, государь, конец мой уже близок. Чую и понимаю. Одно лишь желание: напоследок удалиться в святую обитель да принять постриг… Был Федором, а закончить путь земной хочу иноком Феодосием. Больно уж нравится имя это, зело благолепное! – улыбнулся умиленно, но тут же, спохватившись, перевел разговор: – Однако же покуда еще есть силы и разум, отдам их к твоей государевой пользе! Ты сказывал, что советы наши нужны? Поведай же, что тревожит, покоя лишает! А уж мы с Алексеем Михайловичем постараемся.

– Истинно, истинно так! – торопливо кивнул Львов.

– Беда грозит государству нашему! – с дрожью в голосе произнес юный самодержец. – Пришедшая, откуда не ждали. Выслушайте же и поразмыслите: как лучше поступить? Страшусь я ошибки, ибо цена ее велика будет! С Боярской думой решать буду, как заведено, но прежде хочу ваше мнение узнать. Вы – мужи многомудрые и преданность свою много раз выказывали, потому мне особенно дороги как советчики.

И царь сначала подробно рассказал старым боярам о письмах Хмельницкого с просьбами принять его «под высокую государеву руку» вместе со всем войском Запорожским и людом православным. А потом – о «подлеце и воре Андрюшке» и его «бабе-самозванке», оказавшихся у князя Вишневецкого, «святой веры изменника».