Мы тогда чаще всего возили муку для наших войск в ГДР, а поскольку осенью-зимой там частые дожди, то мы, бывало, по две-три недели стояли в ожидании выгрузки. Снаружи идет мокрый снег, а моряки в теплом салоне смотрят кино и говорят: – «Опять с неба пфеннинги падают». Миша нес вахту до 4-х утра, а я – с 4-х до 8-ми. Вставать мне в 4 часа, когда судно у причала, было не обязательно, но я всегда просил меня разбудить, потому что в это время начиналось самое интересное. Миша наполнял крепким чаем свою персональную литровую кружку, занимал место в удобном кресле, которое всегда стояло в коридоре, на второй жилой палубе, и начинались бесконечные рассказы «за одесскую жизнь», и, чаще всего, о том, как Миша гонялся за вервольфами по немецким лесам.

О трагедии Севастополя он вспоминал неохотно. Я и теперь часто слышу этот незабываемый одесский акцент, с легкой шепелявинкой, как у Марка Бернеса… Подтягивались и механики, и матросы, и те, кто сдал вахту, и кто заступил. И никто не уходит, все слушают, затаив дыхание. Только повариха была недовольна – мы ей, действительно, мешали спать.

Стоим мы как-то в Швеции, выгружаем металлолом, а недалеко ошвартовалось одесское судно. Встретились на причале, разговорились, оказывается, коренные одесситы хорошо знают и Мишу, и Жору. Спрашивают: – а Миша-то хоть знает, что Жора помер? – Как помер!? – Да, так вот, сердце… Прямо в рейсе… Как мне потом рассказывал Миша, связь с братом они не поддерживали уже несколько лет. Когда-то Мише было трудно, и он попросил у брата помощи, ну, тут жена Жоры взвилась на дыбы, устроила извержение Везувия, помощь Миша не получил, а родственников потерял. Пытался писать в Одессу, но родственница перехватывала письма, и связь с братом оборвалась окончательно.

Как рассказали Мишины земляки, Жора сделал еще несколько рейсов в Антарктику, но потом врачи сказали: – «Вам, Фирич, надо пропустить один рейс, подлечить сердце…». Жора сказал это жене, а она и спрашивает: -«Жора, а на что ж мы жить будем?». Ну, тут Жора понял, что жить-то, действительно, не на что, потому, что все деньги на книжке у жены, а о том, чтоб снять их оттуда… Лучше об этом и не думать! Ну, и, потом, не станешь же «Волгу» продавать! Ведь, совсем новая! Или дачу, что на Малом Фонтане? Да, и кто разрешит?

Подумал Жора, подумал, и решил сделать еще один рейс. Как будто у него был выбор? А в китобойке рейс, если кто не знает, длился месяцев десять. Жора был уверен, что он делает последний рейс, и, действительно, этот рейс оказался для него последним. А прожил он, всего-то-навсего, 47 лет. Мой рассказ получился каким-то антифеминистским, но, клянусь, дело не во мне, так жизнь сочинила, а я только пересказываю готовое чужое сочинение.

Вскоре я перешел работать на транспортные рефрижераторы, а в 1975-м встречаю Мишу на Северном вокзале, где мы оба ждали электричку. Мише уже было 50, и был он тогда в каком-то, ему несвойственном, подавленном настроении. Достает он некую бумажку и говорит: – «Смотри, что они мне написали…». Тут надо сказать, что Миша продолжал проходить медкомиссию в Медсанчасти рыбаков… А там в то время пошла такая кампания – на медкомиссии рыбаков стали взвешивать, как селедку на рынке, потому, что, дескать, мрут они от излишнего веса. И заставляли тут же, в кабинете, крутить велосипед.

Это была очередная глупость нашей бестолковой медицины, хотя умирали, действительно, многие, в основном, из комсостава, и умирали они, естественно, от гиподинамии, но этого понятия никто тогда не знал, Амосова не читали, и считалось, что мрут они от излишнего веса. Поэтому их и сажали на диету. Все были одинаково безграмотны в вопросах здоровья, что врачи, что пациенты. Да и сейчас, все так же – одни врут, другие мрут. Но, не будем отвлекаться.

Мише врачи не разрешили выход в море и заставили сбрасывать вес. А на той бумажке написан был его суточный рацион, что-то, вроде: морковь – 30 г., свекла 25 г., и так далее… А внизу остались незаполненными несколько строчек. Покрутил я эту бумажку в руках и говорю: – «Миша, может они думают, что ты кролик? Давай я внизу своей ручкой допишу: сало – 1 кг., угорь копченый – 1,5 кг…». Миша только грустно улыбнулся. Вскоре мы дождались электричку и расстались. Оказалось – навсегда…

Через год узнаю – Миша помер… Они его стали мурыжить кроличьими диетами, гомеостаз нарушился, организм пошел вразнос, у него поднялось давление, стали лечить сердце, сбивать давление таблетками, внутренние органы стали голодать, вскоре от этого появился рак, кажется, на селезенке, или на поджелудочной, стали резать, ну и… обычная, банальная и скучная история!

«Будем лечить, или пусть поживет?». Решили лечить… Хотели, как лучше, а получилось, как всегда. В нашей компании все сошлись на том, что не надо было резать. Рак, дескать, не любит, когда его режут. Ну, а у меня свое мнение: хочешь жить – тренируйся физически. И не надо будет резать рак. Потому, что и рака-то не будет! Вот так, всеобщая безграмотность в вопросах здоровья и загнала преждевременно в могилу двух братьев и прекрасных мужчин и моряков. Одного – в 47 лет, а второго -в 51 год.

Мишу я вспоминаю часто, особенно сжимается сердце, когда в Калининграде прохожу по улице Шевченко мимо шикарного магазина с яркой вывеской «Фирич». Говорят, Мишина дочь открыла. А еще чаще вспоминаю Мишу в своей каюте, когда запускаю проигрыватель на компе, а там мои любимые, такие трогательные и задушевные, песни о Черном море и об Одессе, которая, как известно, является родным городом для всех пассионариев, влюбленных в жизнь, независимо от места их рождения по паспорту : – «Тот, кто рожден был у моря, тот полюбил навсегда…самое синее в мире, Черное море мое!», или, «Когда я пою о широком просторе, о море, зовущем в чужие края… когда я пою о любви беспредельной, о людях, умеющих верить и ждать…», ну, и, естественно, «Ты, ж, одессит, Мишка, а это значит!..».

Да, это много значит, а, вот, моряк, действительно, не плачет, и не теряет бодрость духа никогда!.. Никогда! Ни разу в жизни! Только вот… сейчас-сейчас… Смахну слезу и долью рюмку.

Когда у тебя в гостях и Леонид Утесов, и Глеб Романов, и Марк Бернес, и Эдуард Багрицкий, и Алексей Соляник, и многие другие, такие же прекрасные, но безвременно ушедшие, одесситы, то… Ностальгия, однако!..

Ткаченко Николай Адамович

Родился в 1937-м году в гор. Звенигородка, Черкасской области. 60 лет проведены на капитанском мостике, сначала – матросом-практикантом, а потом, и капитаном судна. Закончил в 1957–м Херсонское мореходное училище МРХ СССР, в 1968-м, заочно, и Калининградский технический институт МРХ СССР, по специальности – «Судовождение на морских путях». Инженер-судоводитель, капитан дальнего плавания.

Андрей Рискин

Первую за дам

Никто так не ценит женщин, как военные моряки.

В Международный женский день принято дарить дамам цветы и признаваться в любви. И первый тост, конечно, за дам. Вспоминается повесть мариниста Сергея Колбасьева «Джигит». «Первую – за дам! – провозгласил Константинов. На этот раз это была водка, и по общему счету уже не первая, а по крайней мере пятая, но формула тоста не изменялась». Так было принято у офицерского состава миноносца «Джигит».

Надо полагать, не случайно. Никто так не умеет любить женщин, как военные моряки (гражданские в иностранных портах на берег сходят). Особенно когда возвращаешься на базу, пробыв в море несколько месяцев. Тогда все женщины – обаятельны необыкновенно. Потому что самые красивые женщины, как известно, там, где припрет. И когда припрет.

Зашел наш доблестный сторожевик «Туман» в Кронштадт. Заправиться топливом и водой. После чего треть офицерского состава получила добро на сход. Старпом Коля Кругликов тут же направился в местный Дом офицеров. А по пути в какой-то забегаловке совершил акт вандализма. То есть принял на грудь несколько больше нормы. Слегка закачало, но Коля стоял. И не только Коля.