— Жена — это не главное. Какое значение она вообще имеет? — говорил нам образованный алавит. — Вот дети — другое дело.

Впрочем, детей он видел раз в два года — служба не позволяла чаще.

Он мой враг, я это не скрываю. Я его презираю, он это знает и презирает меня в ответ, но должна признать, что он обладает гигантской харизмой. Можно только позавидовать.

После еды Басим удалился. А к нам подсел знакомый Адхама. Его звали Хасан. Нам с Кристиной он очень понравился. У него были черные волосы, которые он, казалось, давно не стриг, темноватая кожа, карие глаза с задорными искорками и широкое лицо. Первое, что он сказал нам:

— Привет! Корабль! Электричество! — Парень произнес это по-русски.

Я спросила у него, знает ли он русский, но он ответил по-арабски, что эти три слова и еще пара десятков — единственное, что он пока запомнил. Хасан — студент военной академии и давний друг Адхама. Они знакомы с детства, так как приходятся друг другу дальними родственниками. Он показался нам очень открытым и добродушным. Русский язык он изучал потому, что хотел поехать получать образование в Россию. Он хотел стать инженером электросетей на военном корабле59.

Он тащился ото всего русского, и мы быстро нашли с ним общий язык. Умару это не понравилось, и он сказал кадету, чтобы тот к нам близко не подходил, потому что можно подхватить педикулез. Хасан захохотал по-мальчишески, хлопнул меня по плечу и сказал, что это не проблема. Три часа, что мы ждали вертолет, пролетели словно один миг. Потом пришел мукаддим и сказал, что вертолета сегодня уже не будет и мы возвращаемся обратно.

— Значит, мы еще увидимся, — сказал мне Хасан и протянул руку, чтобы попрощаться.

Я призналась, что у меня чесотка и до меня правда лучше не дотрагиваться. Он только широко улыбнулся. Это было так искренне и по-доброму, что я не смогла долго сопротивляться.

— Значит, увидимся, — я пожала его протянутую руку.

Когда мы двинулись по ухабистой и петляющей между противотанковых ежей дороге, то Хасан рванулся за нами. Он бежал и на ходу извинялся, что не сделал нам чаю.

— Ничего страшного! — ответили мы и помахали ему рукой.

— Я сделаю вам чай завтра! — крикнул он нам на прощание и остановился.

Всю дорогу до тюрьмы мы с Кристиной обсуждали Хасана, душевность и благородство которого нас тронула. Что-то в нем напоминало Петю Ростова. В нем была детская честность, которую еще не успели выдавить военной муштрой.

Когда мы вернулись в тюрьму, Кристина умоляла наших охранников позволить ей провести ночь в больнице. Я смотрела, как мерзко они ей улыбаются и обещают «сделать все, что от них зависит», а нутром чувствовала, что ничего они делать не будут. Охранники не поверили, что ей плохо, да и я тоже. Мы прошли к начальнику смены, чтобы сдать вещи. Кристина и там начала канючить. Нет, ну если бы был толк, то это одно. Но никто из присутствующих не мог нам помочь, так в чем смысл унижаться перед ними?

Я не могла это слушать, мне не терпелось увидеть своих из камеры. В коридоре было трое заключенных. Двое в белье, третьего раздели догола. Он был прикован к решетке так, что не мог сесть. Это означало, что его, скорей всего, запорют до смерти. Я посмотрела на него, он заметил мой взгляд боковым зрением, но не повернул головы. Смирившийся со своей смертью человек. Мне не было все равно. Мне было больно на него смотреть. Но до пытки ему оставались считаные часы. Иман называла это тюремным безмолвием: как бы кто ни кричал от боли, никто не ответит и не поможет.

А я хотела жить. Я хотела выбраться отсюда. И все, что я могла сделать для этих троих, — притвориться, что не замечаю их наготы.

Я с разбегу запрыгнула на дверь своей камеры, ухватившись за верхние прутья решетки так, чтобы все в камере могли меня увидеть. Все женщины расселись маленькими кружками и ели.

— Салам алейкум! Как вы тут без нас? Не соскучились? Без нас, я смотрю, тут слишком много свободного места!

Все были так рады, что заулюлюкали.