— Знаешь, Нахед, — сказала я ей, — завтра я начну есть.
На мгновение она замерла, а потом пришел ее черед плакать.
— Они же вас тогда никогда не выпустят! Вас же даже не судили, ты это понимаешь? Вы будете сидеть здесь вечно! — всхлипывала она.
Потом она еще полчаса уговаривала меня продолжать забастовку. Даже обещала кормить втихаря, на что я не смогла не улыбнуться.
Я поведала ей о своих мыслях и о своих открытиях за последнюю ночь, и она стихла.
Потом она сказала, что я очень хорошая, и заплакала еще сильнее, чем прежде.
— Я не такая хорошая, как ты! — сказала она.
— Это неправда, — ответила я.
— Нет, ты знаешь, что это так.
Все в камере знали, что Нахед доносит охранникам обо всем, что у нас происходит. Я не обвиняю ее, так как знаю — она просто пытается выжить.
Я сказала ей, что Аллах милостив и милосерден, что он все ей простит, потому что она много страдала и потому что она по-настоящему верит в Бога. Нахед только всхлипывала в ответ, но мне показалось, что ей стало легче.
Заснули мы, взявшись за руки.
Сегодня еще один труп.
День девятнадцатый
Утром, до того, как я успела что-то проглотить, в дверь камеры постучали. Какой-то полицейский назвал наши имена и сказал, что вечером нас переводят.
Куда переводят и зачем, не сказал. Я решила продолжать голодовку. Просто на всякий случай. Вдруг и вправду выпустят. Но я начала пить. Это очень приятно — пить. Я даже не замечала раньше, что у воды есть вкус.
Весь день прошел в томительном ожидании.
Вечером ко мне подошла Зиляль и попросила молиться за нее. Я взяла телефон ее родных в Европе в надежде, что когда-нибудь мы встретимся.
— Было бы здорово нам с тобой погулять по Амстердаму! — сказала она.
Эта идея мне очень понравилась.