– Вы можете вернуться. Его больше нет, – сказал он спокойно.

– Ты уверен? – спросил я.

– Абсолютно. Я сжёг его тело.

Я глубоко вздохнул. Теперь предстояло сказать об этом Насте.

Она проснулась чуть позже и вышла из спальни. Увидела мой тщательно убранный диван, удивилась.

– Ты встал раньше меня? Что-то случилось?

– Да. Настя, Елеазар был здесь. Его больше нет.

Она резко выпрямилась, глаза стали большими, а затем, пряча от меня задрожавшие губы, прикрыла лицо руками. Я ходил по комнате и слышал, как она плачет в спальне. Наконец, не выдержал.

– Настя, – заглянул к ней.

Она подняла голову:

– Ну почему я не смогла удержать его от зла? Ведь мы в ответе друг за друга!

Я прижал её плечи к себе. Она плакала тихо, беззвучно: глубокая скорбь по врагу, которого больше нет. Потом скрепилась и поднялась:

– Я поеду к нему, в больницу.

– Мне можно с тобой? Я не стану заходить, просто посижу где-нибудь рядом.

– Не нужно, я справлюсь. А вечером – возвращайся. Я не смогу без тебя, – и негромко прибавила: – Хорошо, что тебя там не было…

Я шёл на работу и думал об этом. Ей важно знать, что меня не было там и я не участвовал в битве, где погиб её муж. Он – враг, тьма, антисвет, и она сама сказала об этом: «У зла нет природы». Но, находясь на земле, она невольно подчинялась законам земли и не хотела, чтобы любимый ею человек был причастен к смерти мужа. Как тонко всё: игра ощущений человеческого сердца! Но хорошо, что случилось именно так: мне не хотелось бы в этой непростой ситуации, где смешивается человеческое и духовное, стать источником её внутреннего конфликта. И хотя она знает, что я, не колеблясь, убил бы этого воина, он пал не от моей руки.

День прошёл незаметно, а вечером я поехал в больницу. Она встретила меня у дверей палаты и тихо сказала:

– У него агония. Он уже не приходит в себя, и видно, что очень мучается. Не от боли: ему ввели морфин, а от чего-то другого, внутри. Я не могу с ним поговорить, не могу помочь.

Попросив разрешения войти, я вошёл. Ничего более тягостного мне не приходилось видеть в своей жизни: скелет, обтянутый кожей; страшное, жёлто-белое лицо. Он содрогался и, как сказала Настя, страдал. Но не от боли, а от какой-то невероятной душевной муки, которую испытывал даже в бессознательном состоянии. У меня вдруг возникла потребность молитвы, и, отойдя к окну, я коротко и горячо помолился о нём. Как странно: его лицо тотчас же успокоилось, стало светлее, и он впал в глубокое забытье без мучений. В этот момент я не чувствовал к нему вражды, ничего, кроме сострадания. Тихо вышел.

Настя ничего не спросила, но вгляделась в мое лицо: