Витя уехал, а Боря остался думать.
Он думал часа два, пока не рассвело, потом спустился в подвал, разбудил Машу, поднялся с нею в дом и сказал:
— Маша, завтра утром я уезжаю, в Москву. Через неделю… Или через две недели… Или через три… В общем, я приеду и вас увезу.
Маша заплакала. Не потому, что она усомнилась в Боре, в том, что он приедет и всех их увезет, а потому, что она любила его, и знала его, и понимала, что он чувствовал, уезжая сейчас.
Маша ни о чем Борю не спросила, а просто, проплакавшись, принялась собирать мужа в поездку и заодно готовить дом к жизни без хозяина. Они вместе с Борей забили досками окна, выходящие на дорогу, и обвили забор колючей проволокой — затеи пустые, но все-таки не совсем же бессмысленные.
Потом Боря пошел к Мише, брату убитого Вахо. Миша несколько месяцев пропадал на войне, а в начале осени его привезли едва живого, с перебитыми ногами и выгрузили на носилках возле родного дома, вернее, возле того, что осталось от дома. А осталась только летняя кухня да хлев, в котором вместе с осликом и тремя козами жила старуха-мать, да вдова Вахо, да двое его ребятишек. Боря Мишу собрал по частям, но части еще не срослись хорошенько, так что на ноги Миша пока не встал. Но собирался.
И вот на виду у всей деревни и у тех, кто в тот момент ею владел, Боря перевез все Мишино семейство и самого Мишу в свой дом. Миша переезжал в коляске «Индиана», которую толкали дети Вахо. А сам мотоцикл вел в поводу Боря. Бензин в деревне исчез, казалось, навсегда. Только солярка, необходимая для танков и БМП, была кое-где запрятана по домам, но солярка была валютным, стратегическим товаром. Редким и тайным. Вот керосин в деревне был припасен в изобилии, в этом сказывалось благословенное соседство военного аэродрома.
К вечеру к русскому доктору привезли нескольких раненых. Уже ночью, осмотрев, подштопав и перевязав всех, Боря вышел на поляну перед домом и сказал угрюмому бородатому греку, бывшему в этом битом отряде за главного:
— Больше раненых не вози. Уезжаю я. К семье.
— Куда это? — подозрительно поглядел на Борю грек.
— Говорю тебе, к семье, к своим. Вот дом на соседей оставляю. Довоюете — вернусь.
Грек забрал своих раненых в БМП и уехал, а Боря спустился в подвал, поцеловал спящих детей, обнял Машу, которая больше не плакала, взял сумку, с которой в былые времена уезжал или уходил на вызовы, и отправился пешком на военный аэродром.
С Мишей он прощаться не стал, между ними все уже было договорено: где в доме спрятан автомат, где патроны, где гранаты и в каких случаях надо ими пользоваться, а в каких не стоит. Миша за последние месяцы стал взрослым. На это, во всяком случае, надеялся Боря. Больше ему надеяться было не на кого и не на что.
У меня Боря оказался примерно через неделю, его привел с вокзала, где русский доктор ночевал, мой старый приятель.
В то время я только начинала жить в Москве, меня поселила к себе в мастерскую подруга-искусствовед. Мастерская была просто комнатой в прелестном ампирном «допожарном» особнячке, чудом сохранившемся с начала девятнадцатого века в переулке возле Поварской. Хлебный переулок… Место бойкое. Кто только у меня там не бывал! Подруга-искусствовед была женщиной очень интеллигентной и, главное, доброй, она терпела. Ей, когда она изредка опасливо появлялась в особняке, даже нравились люди, которых она заставала — то это были молодые поэты с Урала, то многодетная семья немцев, которая из родных моих краев переселялась в Германию и ждала документов, то великая армянская художница с племянницами, да мало ли еще какие странники. Было это Время Странствий, достойное Книги Перемен.
Боря был из странников странник… Потом, много после, он оказался улыбчивым, остроумным малым, рассказчиком забавных историй. Он и свою историю рассказывал как цепь анекдотов… Потом. А в те две недели, что он у меня жил, точнее — приходил ночевать, он почти не говорил. Мой друг объяснил мне, что Боря хочет арендовать военный самолет, чтобы вывезти семью из горячей точки. Дело это безнадежное. Еще и потому, что денег нет. А деньги нужны огромные.
У меня был кое-какой опыт по части полетов в горячие точки, и однажды я попробовала поговорить об этом с Борей. Пока я перечисляла ему начальников, механиков и пилотов, он внимательно слушал и только кивал и говорил: «Знаю. Не годится». И коротко объяснял — почему. Потом он сам стал говорить, просто перечислять организации и фамилии, где бывал, с кем встречался… Это была целая империя авиации, империя средневековая и разваливающаяся. Боря знал о ней все. Он встретился со всеми авиационными начальниками всех ведомств и частей, от тех, кто тушил пожары, до тех, кто ловил бандитов. В это время тушить пожары и ловить бандитов никто и не думал. Так почему было бы не слетать в одну маленькую горячую точку, где в саду, в подвале уцелевшего дома сидела с тремя малыми детьми русская женщина, привезенная в этот самый рай самим Борей? Женщина слишком наивная и добрая для войны, слишком красивая, чтобы хоть нос высунуть в мир обезумевших, с цепи сорвавшихся вооруженных и голодных, потерявших честь и совесть мужчин.
Когда Боря говорил со мной, он ни разу не повысил голос. Он был очень задумчив, расчетлив и тверд. Как будто операцию делал — без наркоза и на самом себе. Он не имел права терять сознание от боли, и он обязан был выжить.
Я поняла и перестала его расспрашивать. Но он уже не мог остановиться, разговаривая со мной, он словно думал вслух. Тогда я и узнала, что шептал ему в ухо майор Ермак. Он назвал имена и телефоны членов одной банды, все это были летчики высокого класса, асы, зарабатывающие доставкой чего угодно куда угодно. С ними, считал Ермак, можно было договориться. Конечно, если отыскать денег. Много денег.
Боря этих бандитов нашел сразу. Они сидели неподалеку от Главтелеграфа, в неприметном офисе, в который вела прямо с улицы покрашенная суриком стальная дверь без таблички. Они назвали сумму. Эти хотя бы назвали сумму и сроки. Остальные просто не хотели слушать. Так что Боря как начал свои поиски с этих бандитов, так к ним и вернулся. Главным у них был полковник по фамилии Альпеншток, так мне запомнилось.