Горячая точка

(1991)

Ей приходилось бороться со страхом. Она узнала, что, когда страшно, надо набрать побольше воздуху, не только в легкие, но и в живот, чтобы держать диафрагму в напряжении, чтоб воздух стоял столбом до самой гортани, как будто ты сейчас запоешь. Но при этом не петь, а быть как бы готовой запеть в полный голос. Слова «набраться духу» были, оказывается, буквальным рецептом от страха. И еще она узнала, что очень полезно спокойно смотреть всем встречным в глаза. Не то чтобы подолгу вглядываться, а так — посмотреть, понять и жить себе дальше, в полной готовности запеть. Действительно, эта готовность, как ни странно, очень важна. Особенно если у людей вокруг много оружия. Особенно если эти люди — мальчишки-сопляки. Со взрослыми может оказаться сложнее. У них есть свой опыт, свои приемы побеждать и утверждаться, им, взрослым, либо гораздо сложнее, либо гораздо легче нажать на курок, чем соплякам, мальчишкам. Мальчишки сами не знают, чего им от себя ждать. Тех взрослых мужчин, которые знают про себя, что им совсем легко нажать на курок, она почти не встречала. А то бы ее уже не было на свете. Несмотря на весь ее опыт. В конце концов она встретила такого человека, его имя Давид. Но с ним она встретилась уже после войны…

Война, говорят, всегда не подарок, но нет ничего гаже гражданской войны, особенно если она разгорается в красивейшем и счастливом городе, в котором к тому же ты живешь.

С нею так и вышло. Именно в таком городе и на такой войне она и разобралась, как надо вести себя, если страшно. А страх — вещь опасная, он притягивает беду. Но страшно не может быть все время, присутствие духа, способность спокойно встречаться глазами с незнакомыми вооруженными людьми — ей не всегда были нужны. Бывало, она безмятежно засыпала в холодной своей квартире с пробитым пулей оконным стеклом, и бывало, что просыпалась в хорошем настроении после странных счастливых снов. Сны были о том, что никакой войны нет, что это война — сон.

Свою дочь она отправила к бабке, на север, когда только-только мерзостно запахло войной. Все началось именно с запаха — перестали вывозить мусор.

Через несколько месяцев она и сама с кофром через плечо, улетела на переполненном, как трамвай в час пик, самолете, где люди стояли в проходах, и многие пили чачу и вино, угощая друг друга, а многие плакали, ссорились и смеялись. В столице метрополии, хотя и постреливали, настоящей войны не было, там она поселилась у подруги-художницы в мастерской и почти сразу нашла работу. Она была фотограф, и в агентстве «Гамма» француженка польского происхождения по имени Ядвига предложила ей летать в «горячие точки». Ядвига пообещала договариваться о транспорте и давать пленку. По возвращении нужно было сдавать непроявленную пленку Ядвиге и ждать гонорара. Удостоверения, зарплаты и авторских прав ей не обещали. Она согласилась, потому что самой горячей точкой был в те времена как раз тот город, где у нее осталась квартира с простреленным окном, залепленным бумажным крестом… Она подглядела такие кресты еще в детстве, в старинных фильмах о большой войне. Крест не давал разлететься стеклу, кроме того, получалось, что среди всех случайных домов, встречавшихся ей в жизни, один — свой — она отметила крестиком.

Она летала в свою горячую точку на военных самолетах с другими корреспондентами или одна, самолеты были обыкновенными «тушками» — «Ту-134», но кресла были железные и в один ряд, а вместо пола в проходе была железная канава с люками для бомб, правда, канава была пустая, без бомб. Как-то самолет сел не на взлетную полосу, а на шоссе рядом с аэродромом, сбив несколько столбов и повредив крыло. Но это не было особенно страшно. Это было… как в кино. Тем же бортом летел знаменитый кинорежиссер с женой и внучкой. Он держал девочку на коленях, перед посадкой крепко обнял ее и побледнел. Все обошлось, и, когда он съехал с девочкой по надувному трапу, как с ледяной новогодней горки, он некоторое время не мог встать, улыбался и все повторял: «Вот кино так кино!..»

Аэропорт, в который она прилетала, был то в одних руках, то в других, документов, кроме паспорта с местной пропиской, у нее не было никаких, и, может, к лучшему. Но кто бы ни держал в руках аэропорт, это всегда были нетрезвые сопляки, маменькины сынки с автоматами Калашникова, городская шпана в краповых беретах или черных шерстяных подшлемниках с дырками для глаз. Проходя через их остро пахнущий потом, чачей и оружейной смазкой строй, она всегда по обретенному знанию набирала воздух в живот, и, если дело было не глубокой ночью, внимательно и спокойно смотрела в глаза этим несчастным убийцам, многим из которых еще только предстояло научиться убивать, и многим — быть убитыми. Как-то раз, пока один из этих юных героев листал ее паспорт, другой потянул к себе ее камеру, ее рабочий, старый, механический «Nikon», висящий на шее: «Он тебе не понадобится». — «Не тебе решать», — ответила она, легко, как маленького, шлепнув его по руке. Шлепнула-то она легко, но вот голос, подхваченный тем самым воздухом, который она набрала, прозвучал отчетливо и грозно, как глас божий. И все эти вооруженные парни оглянулись на них, и тот, кому она ответила, уже не мог просто так отступить, он заматерился по-русски, четырехэтажно, и что-то такое металлически клякнуло в его «калашникове». Она точно не знала: то ли он взвел курок, то ли передернул затвор, то ли снял с предохранителя. В общем, он устрашающе лязгнул и собрался стрелять. Она не посмотрела на него, не хватило духа. Но она посмотрела, как водится, по полной программе, в глаза его товарищей и заметила отсвет смерти в их уклончивых, не готовых к ответу глазах. Смерти вообще, но главным образом — ее смерти. И еще она заметила, что лица-то у мальчиков в большинстве своем были красивыми. Матовые высокобровые лица кавказской национальности… Ах, сколько еще достанется этим лицам, когда они врассыпную покатятся отогреваться и выживать по северным провинциям ее необъятной родины. Что ей оставалось? Она передернула свой «затвор», ее «Nikon» тоже вполне отчетливо клякнул — она сделала свой первый снимок. Один из немногих снимков, которые ей хотелось бы иметь на память о своей «работе в горячих точках». И не потому совсем, что это был горячий эпизод, почти военное действие. Ей просто показалось, что кадр похож на персидскую миниатюру, простую, хрупкую и вечную.

А собеседник так и не выстрелил.

Работа была гнусная — мотаться по гражданской войне и снимать беду за бедой, безумие за безумием, не участвуя, не сходя с ума, наблюдать и фиксировать, как в гостях у инопланетян. Особенно мучительны были поездки к морю, в ее любимые места, к любимому морю. Женщины, голосящие по убитым, старуха, палочкой разгребающая головешки родного дома, морг с десятками голых парней, у каждого на босой ноге картонная метка с номером… Нечто подобное и без нее все время показывали по ящику, печатали в газетах и журналах. Она догадывалась, что в каких-то пестрых мусорных журнально-газетных кучах в неведомых ей странах и городах тиражировалось все, что она видит и снимает, снимает, снимает. Под чужой фамилией. Ну и что? Авторское самолюбие ее не мучило.

Она плыла по течению. Кто-то куда-то вез, привозил или не довозил, и нужно было топать в туман и в гору, чтобы куда-то прийти. Боев не снимала. Да их и не было. Никаких рукопашных с криками «ура». Были обстрелы, были анонимные пулеметные очереди, были гранаты, летящие через забор прямо на обеденный стол, накрытый в райском садике с виноградом. Были «акции», ночные бандитские налеты одной стороны на другую. «Стороны» были повсюду и ничем не отличались друг от друга — ни языком, ни верой, ни одеждой, ни оружием. У них только тосты в застольях случались разные, и то редко. И чем возвышенней и благородней были тосты, тем отвратительней, поганей и загадочней казалась эта война.