Я стою в широком дверном проеме сарая, подальше от палящего солнца, и борюсь с жуткими воспоминаниями. На искореженных гвоздях висят мешки из грубой ткани и соломенные бечевки; в старом корыте покоятся выцветшие аэрозольные баллончики – точно мертвые солдаты в траншее; грязный брезент наполовину прикрывает груду старых ведер и шлангов; к стене прислонены садовые инструменты – их переплетенные ручки напоминают неловких подростков на танцах; возле кроличьей клетки свалены капканы; из ржавых консервных банок за большим деревянным верстаком торчат не менее ржавые инструменты. Рядом с верстаком стоит запертый на висячий замок металлический сундук. На сундуке, как и на всем остальном, лежит мрачный, въевшийся в каждую пору налет заброшенности.

Единственная чистая вещь здесь – головка топора, поблескивающая в глубине. Я невольно вздрагиваю. Неужели отец продолжал полировать его все эти годы?

Делаю шаг внутрь раскаленного затхлого сарая, и имя, о котором я так долго не разрешала себе думать, наконец срывается с моих губ и с глухим стуком падает на землю.

Венди Боскомб. Бедная Венди. Которую так и не нашли. Ни живую, ни мертвую. Ни с куклой, ни без.

После исчезновения Венди отец больше месяца навещал ее родителей каждый день, чтобы помолиться вместе с ними. Затем он делал это раз в неделю, еще через некоторое время – раз в две недели. Да и позже не проходило и месяца, чтобы он не заехал к Боскомбам помолиться. Он всегда демонстрировал добродетельную и заботливую половину своей натуры – половину доктора Джекила. Они, наверное, испытывали к нему благодарность. Хотя их совместные молитвы были услышаны не больше, чем мои. Интересно, не хотелось ли Боскомбам, чтобы отец перестал их проведывать? Чтобы дал привыкнуть к новой, опустевшей жизни. Бесконечное неведение… Как они спят по ночам?

Поворачиваюсь к сундуку. В нем, по словам отца, хранились «добротные» инструменты, принадлежавшие его собственному отцу, плотнику. «Мастер по дереву, золотые руки», – говорил о нем отец. Причем при этих словах всегда хмурился – я думала, что сердился на нас. Однако теперь меня посещает мысль – а не было ли у нашего деда такого же ремня, пропитанного детской кровью? Возможно даже, это тот самый ремень? Разговоры о прошлом, разумеется, заканчивались нотацией.

– Вы бы не ныли, если б жили во времена депрессии и войны.

Будто мы смели ныть хоть по какому-нибудь поводу.

– Вы не воротили бы нос от хорошей еды, если б от голода вам приходилось грызть сухие кусочки сахарной свеклы.

Будто мы смели воротить нос хоть от чего-нибудь.

– Вы не понимаете, до чего вам повезло, подлые вы грешники.

Будто мы смели забыть о том, что являемся подлыми грешниками.

Хотя инструменты были «лучше не придумать, таких сейчас не купишь», отец ими не пользовался и даже не открывал сундук. Заявлял, что они «стоят целое состояние, огромную кучу денег» – и потому, мол, он их никогда не продаст. Абсолютно нелогично. Если б инструменты не стоили ничего, тогда это заявление имело бы смысл, но, если за них можно выручить состояние, почему же не продать, ради всех святых?! Мы бы пожили в достатке, пусть даже неделю или две.

Однажды, давным-давно, я отважилась отпереть сундук. К моему удивлению, внутри действительно лежали инструменты, и выглядели они дорогими. Так что я решительно настроена не позволить какому-нибудь ушлому перекупщику заплатить за них «скрепя сердце» жалкие двадцать долларов. Сдергиваю с гвоздя на стене связку ключей, выбираю самый маленький. Ключ тот самый, я уверена, но он не только не поворачивается в замке – даже не входит в него. Нужна смазка.

…Подхожу к корыту с аэрозольными баллончиками и морщусь – всё в паутине. Смазки не видно, и я переворачиваю корыто ногой. Вместе с баллончиками из него высыпается толстый красноспинный паук[16], а за ним – целое море деток-паучат, которые тут же растекаются по полу. Я лихорадочно топчу их, тщательно прицеливаясь в разбухшую мамашу. Раздаются хруст и хлюпанье. Порядок. Покончив с паучьим семейством, нахожу смазку и возвращаюсь к сундуку. Усердно распыляю ее на ключ и замок, пока они полностью не покрываются белыми пузырями.

Попытка номер два. Из-за жары, воспоминаний и паучьего гнезда я страшно потею, сердце бьется учащенно. Поворачиваю ключ, он сопротивляется, я кручу его вперед-назад и пробую вновь. С приятным щелчком скоба выскакивает из замка. Провернув его, вынимаю скобу из петель сундука. Так же, как много лет назад.

Моя рука тянется к крышке – и вдруг застывает. Интересно, искала ли полиция Венди в этом сундуке? В нем точно поместилось бы тело девятилетнего ребенка, но вопрос в другом – рассматривала ли полиция всерьез версию о том, что мой отец убил Венди? Сомневаюсь. Джордж Хендерсон был старейшиной в церкви, которую посещал сержант Белл.

По-прежнему нерешительно держу ладонь на крышке. Меня затапливают воспоминания. Венди, Венди, Венди. Кошмары, которые снились мне после ее исчезновения… она машет мне в последний школьный день, едет вместе с мамой пить шоколадный молочный коктейль… последние обращенные ко мне слова Венди…

– Хочешь поиграть, Джой?

Я резко оглядываюсь на голос. На подъездной дорожке стоит Венди, держит куклу, улыбается.