Книги
Мне как молитва эти имена. От Баха до Рихтера
Сидя в Малом зале, мы какое-то время продолжали надеяться, что, поговорив, Афанасьев все же сядет потом за рояль и сыграет «Крейслериану» целиком, но этого не случилось. Жаль. Судя по фрагментарно даваемой записи, он играет (сыграл когда-то) это сочинение в высшей степени необычно, в соответствии с концепцией своего героя: «Крейслериану» исполняют слишком романтично, излишне красиво, тогда как это —
А каков он драматург и актер? Уверенно ответить на этот вопрос я не берусь, но думаю, что у него есть право выступать и в таком необычном качестве; иное дело, что слушатели, дабы не испытывать разочарование, должны заранее знать, что им предстоит быть скорее зрителями, то есть не гоже, чтобы подобные выступления анонсировались как «фортепьянный вечер». К «подобным», видимо, относятся и «Картинки с выставки» Афанасьева — Мусоргского; я этого не видел, но слышал несколько негативных, даже возмущенных, отзывов. Не думаю, чтобы Афанасьев сознательно стремился оскорбить память о композиторе, но допускаю, что ему могло изменить чувство меры. Во всяком случае по признанию самого Афанасьева эта его пьеса была
Афанасьев сообщает, что он закончил писать свою «Крейслериану» за несколько часов до смерти великого Рихтера, закончил пророческими словами: «Я покидаю вас. Но оставляю свои записи. Мое бессмертие.» Едва ли Рихтер мог бы так сказать о себе, да и весь его возвышенный облик никак не вяжется с нелицеприятным афанасьевским героем; к тому же Рихтер никогда не играл «Крейслериану» публично. Но что-то фатальное в этом совпадении несомненно есть, особенно если учесть, что Афанасьев преклонялся перед Рихтером. Памяти которого и посвятил свое выступление.
А я, заново вспоминая
«ПАРСИФАЛЬ» В МАРИИНСКОМ
/Размышления зрителя/
Такое вот экстраординарное событие произошло 19 октября в театральной жизни нашего города, и думаю, не один я безмерно признателен музыкальному руководителю и дирижеру спектакля Валерию Гергиеву, за то, что посвящено оно было памяти великого музыканта России Святослава Теофиловича Рихтера.
«Парсифаль» в последний раз ставился в Петербурге без малого аж 80 лет назад! Причин две. Первая заключена в религиозном пафосе этой последней оперы Рихарда Вагнера, а религия у нас была заклеймлена как «опиум для народа». Вторая причина, по признанию режиссера-постановщика спектакля, выдающегося театрального и кинорежиссера Тони Палмера, состоит в том, что «Парсифаль» технически очень трудно поставить.
Сам Вагнер назвал свою оперу «торжественной сценической мистерией». Это название многое объясняет, кроме одного: зачем композитору понадобилось написать эту вещь для сцены, а не для концертного исполнения, например в форме оратории? Длительность оперы, не считая двух антрактов, более четырех с половиной часов; все это время звучит музыка, божественная музыка(!), а сценического действа там от силы на час. Палмер пишет: «Парсифаль» опера не о событиях, но об «идеях». Ему ли не знать, но ведь действие-то происходит на сцене, и актерам нужно как-то заполнять музыкальные «паузы»! Я еще рискну высказать свое мнение относительно того, насколько это удалось в данном случае, но сначала несколько слов о содержании оперы.
Благочестивый король Титурель (в опере он появляется только в гробу) основал братство рыцарей, борющихся за добро и справедливость. В дар от ангелов он получил две чудотворные святыни: Святой Грааль, чашу, из которой пил Иисус во время Тайной Вечери и куда была собрана Его кровь на Голгофе, и Копье, которым была пролита эта кровь. Амфортас, унаследовавший от отца власть в королевстве, вознамерился вступить в бой со злым волшебником Клингзором, но, не устояв перед чарами таинственной девы Кундри, в итоге не только лишился Копья, но и получил им мучительную незаживающую рану. Такова преамбула, о которой мы узнаем в первом акте, в дальнейшем же происходит следующее. Ничто не может избавить злосчастного Амфортаса от невыносимых страданий, даже целебный бальзам, привезенный мучимой угрызениями совести Кундри. Братство рыцарей приходит в упадок. И тут появляется непорочный юноша Парсифаль, сам еще не ведающий о своем мессианском предназначении. Одолев в неравном бою охраняющих владения Клингзора рыцарей, устояв перед соблазнами не только населяющих его волшебный сад красавиц-цветов, но и самой Кундри, он отнимает у злодея Копье и возвращает его в замок Грааля. Амфортас исцелен, Кундри прощена, Парсифаль становится королем.
Разумеется, в распоряжении Палмера не было тех уникальных технических возможностей, которые предоставляет постановщику специально созданный для вагнеровских опер театр в Байройте. Не было и воспитанных на этих операх актеров. Не было, по-видимому, как ни странно, ни гримеров, ни костюмеров — иначе невозможно понять, почему доблестные рыцари скорее походят на вооруженных холопов. Есть актеры, один вид которых, осанка, манера держаться уже приковывают к себе внимание. А тут неказистый (ладно бы только в первом акте), в нелепом парике под Иванушку-дурачка Парсифаль, Мессия, новый Спаситель, весь третий акт насилу таскается со священным Копьем, неловко тычет им в бедолагу Амфортаса... не знаю, по-моему, если на эту роль нет Мельхиора или Доминго, опера уже обречена на неудачу.
Кстати, об этой сцене исцеления Амфортаса. Ведь это кульминация всей мистерии, ради этого весь сыр-бор. Казалось бы, хоть что-то но должно произойти, хоть какой-нибудь сценический эффект! Нет, ничего. Амфортас спокойно проводит рукой по животу и отходит в сторону, зачем-то переодевает плащ и смешивается с толпой. Это, по-моему, уже явное упущение постановщика. А несчастная Кундри! Почти весь первый акт она пролежала, а третий просидела на полу — неужели это так необходимо? Я сознательно не называю имена исполнителей; кроме Клингзора и, отчасти, Кундри, все оставили в лучшем случае удовлетворительное впечатление (у Парсифаля, отдадим ему справедливость, в отличие от многих, хоть слышен был голос в среднем регистре).
Но я, кажется, увлекся брюзжанием, а между тем, мне не хотелось бы, чтобы у читателя создалось впечатление, что опера «провалилась». Да, удалось далеко не все, но я, если уж быть до конца откровенным, не уверен, что все удалось и Вагнеру — по части либретто. Главное, что удалось, — это музыка, оркестр под управлением Гергиева звучал замечательно; даже трудно представить, что бы было в байройтском театре с его неповторимой акустикой! Впечатляющими были декорации. Совершенно сказочной получилась сцена с девушками-цветами во втором акте; пожалуй, только ради одной этой сцены я готов отказаться от мысли, не лучше ли было бы исполнять «Парсифаль» концертно. Но важнее всего, быть может, то, что Гергиеву удалось (цитирую его) «разорвать этот порочный круг», связанный с утратой вагнеровских традиций и отсутствием на отечественной сцене (дирижеру это известно лучше других!) «вагнеровских голосов», и возродить в Петербурге одно из крупнейших творений великого мастера. Нужна была, помимо таланта, большая смелость, чтобы отважиться на подобный шаг, и уже одно это заслуживает нашего уважения и признательности.
ТРАВИАТА
10 октября день рождения великого Джузеппе Верди. А я в связи с этой датой вспомнил о моей любимой вердиевской опере — «Травиата», и даже не о самой опере, а об одноименном фильме выдающегося итальянского режиссера Франко Дзеффирелли, несомненно лучшей оперной киноверсии из всех (увы, относительно немногочисленных), какие мне довелось увидеть; думаю, что со мной согласятся многие наши читатели. Видел я ее, по меньшей мере, раз шесть и, да простят меня представители сильного пола, всякий раз не мог удержаться от слез (что, вообще говоря, мне не свойственно). Но виноваты в моих слезах не столько Верди и Дзеффирелли, сколько исполнительница главной роли, мало известная, к сожалению, у нас (все жду, когда же уважаемый Максим Мальков посвятит ей хотя бы две-три передачи) выдающаяся канадская певица греческого происхождения Тереза Стратас. Впрочем, ладно бы только певица — немало на свете сопрано, которые в вокальном отношении не уступают ей, а иные, возможно, и превосходят — какая актриса! Затрудняюсь даже сказать, кто из драматических актрис потрясал меня своей игрой до такой вот степени — одна Джульетта Мазина. Но, ведь у Стратас еще замечательный голос! И внешность! — в этой роли, не знаю, как в жизни. Словом, она сумела создать самый пленительный, воистину идеальный, женский образ, какой я когда-либо видел!
Побывав на этом фильме во второй раз (это было 28 марта 1992 года) я, за те 15 минут, в течение которых брел от кинотеатра «Свет» до своего дома, сочинил посвященные Терезе Стратас стихи. Жаль, что она никогда не сможет их прочитать, — так прочтите хоть вы.