В Чехове можно тоже увидеть пророка революции: но не в том смысле, что он ее предвидел, а в том, что он очень чутко уловил повисшую в стране странную и страшную атмосферу непреодолимой обособленности людей друг от друга, невозможности взаимопонимания, атмосферу евангельского предапокалиптического «охлаждения любви» последних времен. И эта атмосфера больше, чем любой внешний враг, таила в себе будущий взрыв. Ее можно прочувствовать в большинстве чеховских произведений.

Но крупнейший художественный пророк будущей катастрофы – все-таки Достоевский. Он мечтал написать роман об Иисусе Христе. И написал «Идиота». Евангельский Христос, конечно, не таков, Он не был юродивым, как князь Мышкин, но что-то великому писателю удалось уловить. Это печать света: в присутствии таинственного князя всем в Петербурге становилось хорошо.

Варшавский вокзал в Петербурге, куда хмурым ноябрьским утром прибыл Мышкин, – это образ реки Иордан, откуда началось служение Христа. Реакция на Мышкина иллюстрирует обезверивающееся общество. «Бесы» смогли здесь свободнее действовать именно из-за этого. А декларация будущего воцарения антихриста в России (или предтечи антихриста) – это глава из последнего великого романа писателя, «Братьев Карамазовых», – «О Священном Писании в жизни отца Зосимы»:

«Гибель народу без слова Божия… Что за книга это Священное Писание, какое чудо и какая сила, данные с нею человеку! Точно изваяние мира и человека и характеров человеческих, и названо все и указано на веки веков. И сколько тайн разрешенных и откровенных…»

Иван Карамазов разворачивает перед своим братом Алешей легенду о Великом инквизиторе. Легенда эта построена на том, что Христос отвергает искушения сатаны, но является инквизитор и хочет осуществить то, что Христос отверг. Христос молчит, а инквизитор перед Ним развивает свои теории. Он говорит:

«Мы исправим Твой подвиг, мы дадим людям хлеб, мы дадим им счастье, насильственное счастье».

А Христос – молчит.

Так же, как Алеша Карамазов не возражал своему брату, так и Христос не возражает безумствующему перед Ним старику-инквизитору и под конец подходит и целует его.

Как старец Зосима поклонился Мите Карамазову, предчувствуя великое страдание его жизни и души, так Христос поцеловал этого безумного старика за его страдания, потому что он тоже двойственная фигура, потому что в нем, в этом очерствелом палаче, скрыта любовь к людям, только это любовь ложная – она хочет навязать людям счастье насильно.

Как это похоже на лозунг «Железной рукой загоним человечество в счастье!», который воцарится в нашей стране в 20–30-е годы XX века.

Мыслитель Владимир Соловьев – человек сложных взглядов и поисков, который в своих трудах старательно пытался скрестить православие и католицизм, явно тяготея к последнему, обличал существующий строй в России. Он подкреплял свои обличения не Дарвином и Марксом, а Библией и пророками; переживал дьявольские посещения (есть рассказ о том, как на него напал дьявол в обличье косматого зверя. Соловьев пытался изгнать его, говоря, что Христос воскрес. Дьявол отвечал: «Христос может воскресать сколько угодно, но ты будешь моей жертвой») и в последний год своей жизни переписывался с провинциальной газетчицей Анной Шмидт, которая уверовала, что она и есть воплощение Софии, а Соловьев – воплощение личности Христа. В этот же самый год – последний год века, 1900-й, – мыслитель выразил в стихе емкое предчувствие грядущей беды:

Если художники так остро чувствовали в воздухе накопление темной силы, которое перевернет страну, то еще острее это чувствовали святые.

Вышенский затворник Феофан пророчит:

«Если у нас все пойдет таким путем, то что дивного, если и между нами повторится конец осмьнадцатого века со всеми его ужасами? Ибо от подобных причин подобные бывают и следствия!»

Феофан имеет в виду кровавую звериную Французскую революцию, которая повторится у нас в еще более зверином и кровавом исполнении. Об этом, одном из последних удивительных святых дореволюционной России, стоит сказать особо.