1. Эмоциональные, горячие, очень искренние проповеди.

2. Молитва, силу которой на себе начнут чувствовать вскоре очень многие.

3. Широчайшая благотворительность.

Это, конечно, не все. За этими тремя пунктами стоит почти преподобнический подвиг ежедневных служб и ежедневного причастия (это в ту пору, когда причащаться уже было заведено едва ли раз в год, Великим постом); многочасовых, по 12–14 часов, исповедей; жизни в непрестанных требах; крайне малого сна (отец Иоанн вставал всегда около 4 часов утра); постоянного собеседования со своей совестью и своими недостатками.

19 томов его дневников, которые он вел всю жизнь, стали сокровищем нашей духовной литературы, а еще – обличительной борьбы со всеми пороками тогдашнего общества: от толстовства, пьянства и развращенности до непатриотизма элит и непонимания народом, что такое Россия. В статьях, словах, проповедях, увещеваниях скрыта какая-то невероятная сила и проницательность его глубокого, как океан, взгляда, просвечивающего людей насквозь – об этом вспоминали очень многие[90].

В пору всеобщего охлаждения веры и теплохладности отец Иоанн был настоящим громом, рвущимся в сердца людей, настоящим пророком – таким, какими были, наверное, ветхозаветные пророки.

На нем можно увидеть действие железного закона благотворительности: чем больше отдаешь, тем больше получаешь. Батюшка начинал с того, что раздавал каждый день деньги просто толпе нищих, которые окружали его в Кронштадте, иногда возвращаясь домой босым, без сапог, а закончил грандиозными благотворительными проектами – Домом трудолюбия, в котором все потерявшие себя жители Кронштадта могли трудиться и зарабатывать, женской богадельней, детским приютом и многими другими… Порой он просто рассылал по всей России огромные суммы денег – до миллиона рублей в год по просьбам разных людей, храмов, богаделен, монастырей, даже в благотворительные общества других религий – мусульманам, иудеям.

Он говорил: «У Бога нет ни эллинов, ни иудеев. У меня своих денег нет. Мне жертвуют и я жертвую. Я даже часто не знаю, кто и откуда прислал мне то или другое пожертвование. Поэтому и я жертвую туда, где есть нужда и где эти деньги могут принести пользу».

Вместе со все растущими пожертвованиями отцу Иоанну приходило и все больше просьб о молитве. Сперва он вычитывал все записки на проскомидии, потом уже просто возлагал руки на огромные мешки с записками, прося Господа о милости для всех, упомянутых в этих записках.

Первый случай того, что было воспринято им как исцеление больного по его молитве, произошел 19 февраля 1867 года – тогда он записал в своем дневнике: «Господи! Благодарю Тебя, яко по молитве моей, чрез возложение рук моих священнических исцелил еси отрока (Костылева)».

А потом таких чудес стало очень-очень много. Слава о батюшке росла по всей стране. На его службы в огромный собор собиралось до 7000 человек – больше он не мог вместить. На кронштадтской почте вынуждены были открыть еще одно отделение только для писем, адресованных отцу Иоанну.

Отец Иоанн стал много ездить по стране. И всюду, куда он приезжал, его окружали огромные толпы людей и часто буквально рвали его одежду.

А 15 июля 1890 года в Харькове собор не мог вместить всех молящихся, которые заполнили площадь перед храмом и все прилегающие улицы. Там было тысяч шестьдесят народу. То же самое происходило во всех городах, куда он приезжал.

В Москву отцу Иоанну приходилось прибывать тайно. Чтобы хоть как-то организовать толпы, на его службы пускали только по билетам.

Отец Иоанн ввел неслыханную практику публичных исповедей – это даже не общая исповедь, когда, возложив на большую толпу людей епитрахиль, священник сам называет грехи, а именно публичная: здесь люди исповедовались, выкрикивая публично свой грех на весь храм. Чувство стыда от того, что о твоем грехе слышат другие, усиливало искреннее покаяние.

Но однажды из-за этих исповедей у отца Иоанна состоялся особый разговор с правящим архиереем. Митрополит Исидор вызвал Иоанна к себе и строго спросил, по какому праву он нарушает каноны, допуская общую исповедь. Батюшка ответил:

«Скажите, почему ко мне недостойному, за тысячи верст ежедневно приходят тысячи обременных грехами, жаждущих, как «елень на источники водные», ища Христова утешения? Иной день их бывает до 14–15 тысяч. А я, грешный, по своей старческой немощи, поодиночке могу исповедать в день не более 50 человек. Придерживаясь буквы закона, я отпущу голодными 13 950 человек, и алчущим от голода слышания слова Божия, вместо хлеба жизни, должен дать камень формалистики и черствого отношения к омытым Кровию Сына Божия душам; вместо рыбы (духовного утешения) должен дать змею (огорчения), вместо яйца (духовного питания) дать скорпию (сердечной горечи)? Кто за это ответит? Разве они виновны в том, что жажда духовного утешения и желание снять тяжкое греховное бремя с души влекут их ко мне? Многие из которых пешком идут ко мне иногда за десять тысяч верст, по пути минуя тысячи пастырей, не находя у них требуемой ими воды живой текущей в жизнь вечную (Ин.4,14). А потому я не могу вас слушаться более, нежели Бога. Пою Богу моему, дондеже есмь»! (Дн.4, 19; Пс. 103, 33)

Сказал, топнул ногой – и вышел.

Митрополит Исидор велел написать указ, по которому за непослушание высшей церковной власти о. Иоанн наказывается ссылкой на Дальний Север в созданный им же самим женский Сурский монастырь. Указ был представлен митрополиту на подпись, тот хотел подписать его и спрашивает: «Где указ, где перо?» Ему говорят: «Они перед вами». – «Я не вижу, я ослеп…» – «Да у вас, владыко, глаза помутнели». Владыка распорядился: «Скорее пошлите за отцом Иваном!»

Когда священника настигли, он сказал: «Он давно ослеп духовными очами и не видит волка, расхищающего стадо овец Христовых, за что ему послана и телесная слепота. Пусть пообещает отлучить Толстого от Церкви, тогда я вернусь».