И все же душным летним днем 1748 или 49-го года одна из богатых карет остановилась у Спасского моста. Ее покрывал толстый слой пыли. Из распахнутой дверцы, тяжело отдуваясь, вылез высокий рыхлый круглолицый господин в съехавшем набок белом парике, в зеленом шелковом шейном платке. Концами этого платка он вытирал обильный пот, выступавший на его длинном тонком носу и на небритом двойном подбородке.

Начал господин с крайней палатки. Смотрел все листы подряд, иные подолгу. Заглядывал и внутрь палаток, вроде что-то искал, хотя отобрал уже много картинок и за все расплатился.

И вдруг самый старый из торговцев — сухонький, белый как лунь старикашка присвистнул и что-то пошептал своему подручному мальчонке. Тот в считанные минуты обежал все палатки, к которым приезжий еще не подходил, и их хозяева сноровисто кое-что поубирали с веревок и прилавков. А торговавшие с рук вообще сделали вид, что они покупатели.

Между тем круглолицый господин уже спрашивал у каждого:

— Мне нушен старинный картин «Как миши кота погребаль».

У него был сильный немецкий акцент. Но торговцы, все как один, лишь руками разводили да прятали в усы хитрые ухмылки.

Не нашел приезжий на Спасском мосту то, что искал, и, крайне раздосадованный этим, полез обратно в карету, громко приказав кучеру:

— На пешатни дфор, на Никольски!

Старичок покачал головой.

— Видать, думал, у нас память короткая. А я помню, помню, это он у покойного Ильи портреты Елизаветы Петровны купил, а года через полторы молодцы из «Управы благочиния» нагрянули. Лавки наши громили, те портреты искали. У Федора Елизарова взяли, у других. Сколь досок порубили! Батогами били… Немец он, Штелин фамилия, профессор, говорят, в Сан-Перербурхе…

Торговец был прав: господина звали Яков Штелин и он действительно числился в Санкт-Петербурге профессором «элоквенции и поэзии», надзирал за граверами, приписанными в Академии наук. А в 1747 году возглавил только что учрежденную Российскую академию изящных художеств, то есть существующую и поныне Академию художеств. И он действительно бывал и раньше на Спасском мосту и покупал лубочные картинки, о чем собственной рукой и написал на одной из них, как раз на портрете императрицы Елизаветы Петровны, где она была изображена весьма кривобокой и смешной:

«Эту омерзительную великолепную гравюру купил я в одной картинной лавке под кремлевскими воротами и представил ее через одного придворного ея императорскому величеству осенью 1742 года. Вслед за тем 6 апреля 1744 года вышло в Сенате высочайшее повеление: все экземпляры этого портрета у продавцов отобрать и дальнейшую продажу их под большим наказанием воспретить, с тем чтобы никто на будущее время не осмеливался портретов его императорского величества без апробации Санкт-Петербургской академии гравировать и продавать… и по тому ея императорского величества изустному указу показанных листов в Москве в разных местах собрано, а именно в Спасских воротах печатного двора у батырщика Федора Елизарова 22… Барашевской слободы купца Никифоровской жены у вдовы Прасковьи Васильевны 29, Архангельского собора у дьячка 22 же…» И еще перечисление, еще.

Красноречивый документ!

Но какую же картину на сей раз искал Яков Штелин?

Она называлась «Как мыши кота погребали».

Однако, прежде чем рассказать о ней подробно, коснемся несколько более давних времен — опять середины семнадцатого века, когда собственно и появились в Москве первые печатные картинки, называемые сначала «фряжскими», затем «потешными листами», затем очень долго просто «простовиками» или «простонародными картинками». Лубками их наименовали лишь в девятнадцатом веке, во второй его половине. Одни считают, что это название пошло от лубяных коробов заплечных, в которых их по Руси разносили офени, а другие — что от улицы Лубянки, на которую тогда переместился их главный торг.

Способ же изготовления таких картин придумали в восьмом веке в Китае. Делали какой-нибудь рисунок на бумаге, переводили его на гладкую твердых пород доску и специальными резцами углубляли те места, которые должны были остаться белыми. Углубляли до тех пор, пока все намеченные линии и штрихи не становились такими же тонкими, как на рисунке. Они напоминали на доске миниатюрные стеночки. Все изображение состояло из этих стеночек. Работа адская; одно неверное движение — острый резец полоснул готовую стеночку-линию, и доска, над которой мастер корпел, может быть, месяц или два, никуда уже не годилась. Приходилось все начинать сызнова.

Потом готовую доску зажимали в печатном станке, похожем на нынешний пресс, специальным валиком наносили, накатывали на тоненькие стеночки черную краску, осторожно клали поверх чистый лист бумаги и прижимали его — оттиск, то бишь штриховой отпечаток рисунка, был готов. Оставалось просушить его и уже от руки раскрасить разными красками.

Лубки делались и маленькие, сантиметров по тридцать-сорок, и метровые, и больше; последние составлялись обычно из отдельных оттисков, которые склеивали, — из двух, трех, четырех.

Из Китая технология лубка на дереве (позже появились и другие лубки — гравированные на разных металлах) перешла в пятнадцатом веке в Западную Европу, а оттуда через Италию-Фрязию, через Балканские славянские страны, Украину и Белоруссию в середине семнадцатого века — в Москву.