– Тогда узнайте, как Миллард себя чувствует и сможет ли он провести нас до Дюкени.
– Я узнал. Ходить он может лишь с трудом, но ездить верхом – да.
– Вот и хорошо. Пусть выполнит свой долг и доставит нас в Дюкень.
– Cines ad cinerem, pulvis in pulverem[98], – произносил кюре над всё ещё разрытой могилой, в которой лежали бренные останки лучшего моего друга из гарнизона форта Дюкень, капитана Даниэля-Гиацинта-Мари Лиенара де Божё. Одет он был в парадный мундир, индейская раскраска и кровь смыты с его изуродованного лица, столь непохожего на его жизнерадостную физиономию при жизни. А жил он, как античный герой, и умер, как Ахилл, поражённый в пятку стрелой Париса.
Кюре закончил свою молитву, после чего гроб закрыли крышкой, заколотили гвоздями, и четверо из нас – генерал Контркёр, капитан Дюма, русский майор и я – медленно опустили его в могилу. Затем все присутствующие – сначала те, кто дрался вместе с ним, а после них и остальные – бросили по кому земли в могилу, и гробовщики начали её засыпать. А я стоял и молил Бога за всех наших погибших – и Гиацинта, и шестерых моих индейцев, и шестерых же солдат-французов, и полутора десятков людей вождя Атунаса…
Трупы моих погибших, и людей Атунаса, сожгли в вечер после боя по обычаю практически всех индейских племён. При этом присутствовали и капитан Дюма, и русские, а ближе к концу церемонии пришёл генерал Контркёр и снял головной убор перед погибшими индейцами – жест, который не остался незамеченным.
А вот с англичанами поступили по-разному. Генерала Брэддока и их погибших офицеров похоронили с воинскими почестями на небольшом участке за кладбищенской оградой – всё-таки они не католики, и кюре воспротивился тому, чтобы их хоронили вместе со всеми. А для нижних чинов военнопленные англичане вырыли несколько длинных братских могил и побросали туда сотни трупов. Затем наш кюре прочитал короткую молитву, и пленных отвели в бараки, построенные для индейцев-рабочих, но пока пустовавшие. Именно там им и предстоит жить в ближайшие дни, пока не решится их судьба. А днём, чтобы им не было скучно, они будут работать – строить новые бастионы, дома, склады… Единственное исключение – офицеры, которых разместили под охраной в самом замке.
Но по убитым англичанам я не горевал – для меня намного большей потерей был мой друг Гиацинт. Когда я прибыл со своими индейцами, большинство в гарнизоне смотрели на меня с высокомерием – сам, видите ли, индеец, и привёл таких же. Впрочем, узнав о моей фамилии, они сразу замолкали – всё-таки я принадлежу к французской аристократии, мой дед – знаменитый Пьер Муэ, сьёр де Мори, а мой отец – Огюстин Муэ, сьёр де Ланглад. Но мать моя – Домитильда, сестра вождя оттава, и поэтому кожа у меня коричневатая, волосы чёрные, как смоль, а черты лица больше индейские, чем европейские. И я не раз и не два слышал у себя за спиной слово "метис", хотя, когда я поворачивался, все сразу же делали вид, что это были не они – у меня репутация бретёра, скорее незаслуженная, конечно, но мало кто хочет проверить это на практике.
А вот Гиацинт сразу подошёл ко мне и представился, добавив, что очень хочет узнать у меня о том, как воюют мои люди, добавив, что наслышан о моей победе над вождём Мемеския и племенем майями. За стаканчиком вина "от моей родни из Божоле"[99] мы долго обсуждали тактику и стратегию индейцев, и он меня поразил, сказав, что "у индейцев можно научиться большему, чем у иных наших военачальников". В тот же день, я предложил своим воинам сделать его почётным членом племени оттава, и мы собирались провести церемонию после того, как мы отразим английское нападение на Дюкень.
Три дня назад, когда гонец доложил, что Брэддок уже близко, причём на несколько дней раньше, чем мы ожидали, и губернатор де Миннвилль и генерал де Контркёр испугались идти в атаку, мы присоединились к русским и вышли в поле. Я сразу предложил встретить их в расщелине между холмами, через которую врагам придётся пройти по дороге на Дюкень, и Гиацинт, а также Ас – так звали русского майора[100] – меня поддержали.
Но зрелище наступающих под барабанный бой англичан в красных мундирах и колониальных войск, одетых каждый по своему, многих напугало, ведь англичан было так много, а нас так мало. И после первых же стычек сначала побежала французская морская пехота, а за ними и мои индейцы! Я пытался их остановить, но ещё спасибо, что меня не сбили с ног. Казалось, битва была проиграна, не успев начаться. Только люди вождя Атунаса стояли насмерть, но что они могли сделать против стольких врагов?
И тут де Божё выскочил прямо перед англичанами с пистолетом в руке и закричал:
– За мной! Братья, французы и индейцы, умрём, но не сдадимся!
Я прокричал нечто подобное своим людям и тоже побежал вперёд, к врагу. И, к моей радости, смешанной с изумлением, мои подчинённые побежали за мной! Конечно, мы не встретили их в штыки и не пошли линия на линию, а рассредоточились в лесу на индейский манер. Вот молодой оттава Нанабуш, названный в честь великого героя племени моей матери, выскочил из-за деревьев и топором размозжил голову английскому офицеру. Другие стреляли из-за деревьев из своих допотопных ружей – других не было – всё время меняя позицию. Англичане то и дело отвечали залпами, вот только, как правило, там, куда они стреляли после того, как наконец догорал фитиль их мушкетов, давно уже никого не было.
Некоторые англичане – судя по форме, из колонистов – пытались отвечать тем же – стрелять из-за деревьев, но кто-то в расшитой золотом красной форме бежал туда и гнал их вперёд. Ретивого офицера достаточно быстро застрелили, но смерть его привела к тому, что англичане сначала смешались, не зная, что и делать, а затем побежали – прямо в руки людей капитана Дюма, либо к русским, каким-то поистине магическим способом убивавших "омаров", как наши прозвали англичан за цвет их мундиров.
Вскоре всё было кончено. Вся теснина была усеяна красными трупами, а ещё больше сдалось в плен. Тем временем, из крепости начали выползать регулярные войска, чтоб им было пусто. Мы перепоручили им охрану пленных и пошли дальше по просеке, где наткнулись на вражеский обоз. Тот сдался после двух-трёх выстрелов.
Да, победа была разгромной, и наших погибло мало. Но смерть Гиацинта перечеркнула для меня всё хорошее. Ну что ж, мой друг, пусть тебе будет хорошо в раю – ведь сказано, что нет большей любви, чем отдать свою жизнь за други своя. Так что я был уверен, что де Божё в раю. А если правда то, что говорят соплеменники моей матушки, он сейчас в доме Гитчи-Маниту, Великого духа. Ведь, увидев, что Гиацинт погиб, мои люди сразу же посмертно произвели его в вожди оттава, сказав, что "теперь он один из нас".
После похорон, ко мне подошёл русский майор Ас[101] и сказал по-английски: