— Ничего не помню…
— У меня тоже такое бывает, хоть и нечасто, — бомж допил бутылку до конца. —
Нашим не рассказывай, что я пил один. Ребята могут обо мне плохо подумать. Решат, что не захотел делиться, а за это у нас бьют. Здесь всем хватит. Когда власть хоронит своих бандитов, ничего не жалеют. У них похороны — любимое занятие. Ты видел, как они одеваются, на чем сюда приезжают?
— Любимое занятие? — я поднял слегка удивленные глаза на бомжа.
Видеть мир ясным взглядом трудно и печально…
— Конечно, им нравится, особенно бабам их… — бомж продолжил свои поиски. — Когда они еще соберутся вместе, чтобы показать друг другу и всему городу свои новые тачки, бриллианты и шикарные шмотки?
Я посмотрел на солнце, полдень — время сна. — Ты мне так и не сказал, где найти
Казнокрада. Скажешь, и я никому не расскажу о твоей пагубной привычке пить одному, без товарищей…
— Чего? Ты выражения-то подбирай, мы не на заседании горсовета, — бомж пьянел прямо на глазах. — А Казнокрада ищи на свалке. Когда он кому-то нужен, все туда едут, и менты, и бандиты. Ты сам-то из чьих будешь?
— А на кого похож? — полюбопытствовал я. Беседа уже мне стала надоедать, к тому же с каждой фразой речь бомжа становилась все более бессвязной.
— На него похож, только на трезвого… —
Бомж кивнул на Шарика. — Я же помню тебя, да и его тоже — хороший был мальчишка, добрый, правда, котят любил вешать в подвале, но это по глупости, не по злобе…
Меня передернуло от этих слов, я повернулся и побрел дальше по аллее. Шарик и на самом деле любил издеваться над разной живностью, он собирал нас и устраивал котятам показательные казни, вешал на специально сооруженных виселицах.
Мерзко это выглядело, но кое-кому нравилось, в основном тем, кто с ним дружил, и кого интеллектом бог обидел… А мне пришлось драться с Шариком на солдатских ремнях за право на это не смотреть. Синяк на ноге проходил потом больше месяца. Как он мне голову тогда не пробил? Бляха у него была матросская, свинцом залитая, тяжелая…
А у меня офицерский ремень, в нем веса нет…
Как-то я сумел перехватить ремень и ударил Шарика в челюсть. Хороший был удар, только слабый, и спасло меня то, что нас растащили…
Давно это было, но город помнит все: и меня, и Шарика, и всю нашу тогдашнюю жизнь.
Мне еще больше захотелось выпить. Внутри по-прежнему кипел котел. Болели ребра от сержантского удара. Давление поднялось, надо было терпеть или залить в себя какую-то спиртосодержащую жидкость, или хотя бы молоко, но в большом объеме.
Я направился домой. Время приближалось к двум. Надо успеть поесть, отдохнуть, и — на дежурство в детский садик. Жизнь продолжалась, по крайней мере, для меня, это для Шарика все уже закончилось. Ему можно никуда не спешить.
Меня давно мучает один вопрос — если все мы в конце концов умрем, то, может быть, главное в жизни — это как раз не задерживаться в ней надолго? Разве не тот, кто придет первым, победитель в марафоне?