Другая часть меня хочет, чтобы он увидел то, что вижу я: как извращен двор и моя мать, и что Брумы не являются неполноценными — они просто другие.

— Можешь оставить свои суждения о моём поведении при себе, брат. У меня останутся воспоминания о том, каково это, быть счастливой и любимой кем-то, чтобы пронести их через всю мою жизнь.

Я хлопаю дверью и ухожу, злясь на Оландона и злясь на себя за то, что уже чувствую вину за редкий случай потери самообладания. Мои мантии сползают с моих ног, закручиваясь между лодыжками от моей сердитой поступи. Я не достаточно сдержана, несколько придворных наблюдают за мной, их позы замирают, когда я прохожу мимо.

Фигура дяди Кассия портит вид моего подоконника, когда я достигаю своей комнаты. Время не могло быть выбрано хуже.

— Что тебе нужно? — говорю я, скрипя зубами.

Это первый вопрос, который я посмела задать ему. Он встаёт и направляется широким шагом ко мне, а потом сильно ударяет меня по лицу.

Красный цвет окрашивает моё зрение, его становится слишком много.

Мой кулак врезается ему в подбородок, и его голова запрокидывается назад. Я наношу ещё несколько ударов в его нос. Он хватается за своё лицо и пытается отвернуться от меня, его движения медленны и неуклюжи. Я наношу удары в те места, которые, как я знаю, причинят наибольшую боль: почки, лицо, рёбра и колени. Годы обиды и воспоминания о боли выплескиваются и высвобождаются через мои кулаки. К тому времени, когда я заканчиваю, он рыдает на полу, умоляя меня остановиться.

Я опускаюсь к нему, всё ещё разгорячённая яростью, и приближаю рот к его уху.

— Надеюсь, что каждый раз, когда ты почувствуешь боль от сегодняшних побоев, ты будешь вспоминать о своих проступках. Ты можешь винить только себя и должен помнить, что сегодня Татума проявила милосердие, — я с шипением произношу последние слова и выпрямляюсь.

— Убирайся, — говорю я и наблюдаю, как он пытается добраться до двери, скорчившись от боли.

Я сажусь на подоконник и уделяю время тому, чтобы зафиксировать в памяти каждую деталь того, что сейчас произошло. Широкая, дикая ухмылка на моём лице, я наслаждаюсь триумфом, превращая Кассия в хнычущую развалину. Я чувствую гордость от моей победы. Я делаю это сейчас, потому что знаю, проведу месяц в постели, восстанавливаясь, когда мать узнает, что только что произошло. Это, безусловно, худшее, что я когда-либо делала.

И это потрясающе.

Свет костра угасает, дым заполняет небо, а я думаю о Кедрике и Оландоне, и о близнецах. Мне не следовало быть такой жесткой с моим братом. Было слишком просто впасть в обиду, потому что его растили совсем иначе, нежели меня. Я надеялась, что он простит меня за суровые слова. Хотя они были правдой, они подпитывались моей горечью и разочарованием от расстояния между мной и Кедриком.

Я слышу ритмичный звук марширующих шагов по коридору. Вставая, я запираю свою победу в дальней части своего разума.

Элита сопровождает меня в дальнюю башню, где располагается Комната пыток. Шепот двора следует за мной по коридору. Я прохожу мимо Блейна, сетующее усмехающегося делегата, и вижу, что он с интересом наблюдает за шоу.

Никто из придворных не спрашивает, что происходит, потому что все знают. Я не достаточно глупа, чтобы считать свои побои секретом. Сопровождение в уединенную комнату пыток моей матери, за которыми следуют недели без моего присутствия в столовой или прихрамывающая походка в течение нескольких дней. Каждый человек здесь знал, что их правительница творит со своим ребёнком, и никто из них не пошевелил и пальцем. Странно, это единственное, за что я не могу их винить. Общество в Осолисе полностью управляется Татум, и так было всегда. Сомневаться в человеке, который носит этот титул, больше чем измена, это стыд и бесчестья для тебя и твоей семьи. И это не забываются никогда. Не уверенна, что я бы рискнула этим, находясь на их месте.

Ужас заполняет пространство под моими рёбрами. Один из Элиты толкает меня вперёд. Я спотыкаюсь и останавливаюсь под смотровым балконом, где сидит мать. Кассия нет.

— Я видела Кассия, — начинает она, голосом, лишённым всякой теплоты и человечности.

Я никогда раньше не слышала, чтобы она использовала именно такой тон. Она настолько лишена эмоций, что я почти отступаю назад. Я не могу представить, каким было бы её выражение лица, но её голос — чистое зло.