Дед Иван. А я не сказал, что ли? А влюблен я был тогда в одну девушку красавицу. Не буду называть сейчас ее имени. Так вот эта любовь к ней и не дала мне сгинуть в океане Тихом-то.

Староста. Знаете, господа, мне от ваших рассказов аж дурно стало. Жить расхотелось, ей богу.

Партизан. Господа все на улице, ждут, не дождутся, пока все полыхнет, чтобы потом фотографироваться на фоне пожара. А потом Мартам своим они эти фотографии отсылать будут. А здесь все товарищи, ну за исключением одного персонажа известного.

Староста. Это ты про меня что ли? А ты знаешь, что я в партию в семнадцатом году вступил. Что во все светлые идеалы, провозглашенные Лениным, свято верил и ни на секунду не сомневался. А? Да я до сих пор считаю, что Великая Октябрьская Социалистическая Революция была самым светлым лучиком во всей беспросветной бессмысленной кровавой истории человеческой всемирной. Несмотря ни на что. И я до сих пор горд, что первым человеком на земле, отдавшим землю крестьянам, был мой соотечественник – Ленин. Ты даже представить не можешь, что это было для нашей крестьянской страны, какой взрыв эмоций, какие настроения. Как в то время пахло свободой. И еще пример. Когда и какая страна, без войн, без восстаний, добровольно расставалась с частью своей территории? А все потому, что у нас у самих была революция, мы сами были этой революцией. Вместо губерний – Республики, вместо губернаторов – Советы. Вот как мы тогда жили.

Партизан. И что же ты такой у нас правильный в английские шпионы подался?

Староста. Не был я английским шпионом, я по-английски ни слова не знаю.

Партизан. В нашей стране за просто так безвинных не сажают. Посадили – значит виновен.

Староста. В моем деле в качестве основной улики было семь тетрадей с донесениями английскому резиденту на английском языке, между прочим. А еще у меня колено было раздроблено и все пальцы на левой руке сломаны, да и сама левая рука… А я следователю еще говорю, мол, знаете, что я не шпион, зачем же вы так. А он мне говорит с улыбочкой картавой: «Начальник мне звонил и приказал найти одного английского шпиона. Я начальнику отвечаю, где ж я его найду. Он говорит, где хочешь, но если не найдешь, то сам шпионом станешь. Так что не обижайся, друг». Сказал мне следователь так, но сам улыбаться перестал, зато бить начал…

Партизан. Врешь ты все, гад.

Староста. Вот скажи, зачем мне тебе врать, если через полчаса я умру? Незачем. В лагере меня блатные резали, конвоиры били, в карцере сидел неделями. И стала меня преследовать одна навязчивая мысль. Я ведь невиновен, я это точно знаю. Однако меня осудили и посадили в тюрьму. То есть я наказан за какое-то преступление, которое я не совершал. Значит надо это преступление совершить, тогда все встанет на свои места. Тут война началась. Сразу же пришла логичная мысль: бежать из лагеря, перейти линию фронта и воевать на стороне немцев, таким образом, отработав годы безвинного сидения в лагерях. Как-то раз, один блатной предлагает мне вместе с ним бежать из лагеря. Я знал, зачем он мне с собой бежать предлагал, убить он меня хотел, а потом мясо мое по дороге есть. Но я согласился, хотя было это лето. А шансы уйти от погони летом, ничтожно так малы. Совсем шансов нет. Но внутренний голос мне нашептывал, что сейчас-то как раз все и получится. И мы побежали. Я блатного сразу на первом нашем привале и убил. В сапог еще в лагере я спицу железную спрятал. И вот, когда на привале сел он отдохнуть, я справа подошел и воткнул ему в ухо спицу эту железную. Он, сперва, ногами то засучил, захрипел, а потом стал смотреть на меня взглядом таким, как девушка на мужика смотрит, когда тот ее невинности лишил. Так и смотрел, пока не умер. Я до сих пор так до конца и не понял, как я дошел до линии фронта, как меня не поймали, наверное, чудо это какое-то, про которое Учитель сейчас говорил … Правда, лагерь наш на Севере находился, а не за уральским хребтом, а то бы я и с помощью чудес любых не дошел бы.

Партизан. Врешь, гад, однако опять.

Дед Иван. Скучно с вами, ребята, пойду опять к Наталье. С ней разговор продолжу.