– Твоя мать была так грациозна.

Он не знал того, что знала я: в разговоре с ним она тщательно взвешивала слова, не произносила больше 25 за раз. Она говорила с ним осторожно и аккуратно, чтобы не сбиться со счета и не превысить лимит.

Отец и Лорен проскользнули сквозь ворота дома Уинтропа – те, что были со стороны реки; я как раз шла по ковровой дорожке, чтобы получить диплом. С дипломом я подошла к маме, они стояли рядом с ней.

– Я не верю в генетику, – ни с того ни с сего произнес отец, когда мы обменялись приветствиями. Иногда он делал подобные заявления. А иногда, наоборот, говорил о том, какое значение имеют гены. Я не знала, что ответить.

– Что собираешься делать дальше? Нашла работу? – спросил он.

Мне было почти стыдно рассказывать: я знала, что он не уважал банковское дело, называл его «короткой прямой дорожкой». Да и сама я придерживалась того же мнения. Я сжалась, воображая, что он обрушится на меня.

– Скажи ему, – подтолкнула мама, и я пробормотала, что вскоре начну работу аналитиком в лондонском банке. Это было неподходящее занятие для филолога, и я чувствовала себя неловко, готовясь окунуться в житейскую суету. Я стану одной из тех, кого отец высмеивал. Но «Шредер Соломон Смит Барни» поможет мне получить визу, позволяющую жить и работать в Лондоне. Я смогу себя обеспечивать.

После выпускного я видела отца в лучшем случае раз в год. Пока я училась, родилась моя самая младшая сестра Ева, но в журнальных статьях, которые мне попадались, и в его биографии на сайте компании было сказано, что у него трое детей, а не четверо. Он бывал замечательным, а потом вдруг говорил что-то жестокое, поэтому его присутствие тяготило меня, и я не горела желанием видеться чаще.

Через несколько недель после выпускного мама попросила Кевина и Дороти составить полный список их трат на меня, включая перелеты, книги, каникулы, одежду. Почтой она послала его отцу, и он все им вернул.

Когда мне было двадцать семь, я работала уже не в банке, а в лондонской студии графического дизайна. Отец пригласил меня в круиз на яхте по Средиземному морю – с ним, Лорен, братом, сестрами и их няней. Он позвал меня на выходные, но по прошествии этого времени уговорил остаться еще на несколько дней. Когда и они истекли, он снова попросил меня остаться. В конечном счете я пробыла с ним и семьей так долго, как только могла, – почти две недели. Когда мы шли вдоль побережья на юге Франции, отец объявил, что мы причалим в Приморских Альпах, чтобы пообедать с другом. Что это за друг, он не сказал. Мы доплыли до пристани на лодке. Там нас подобрал фургон, и мы поехали на виллу в Эз.

Как оказалось, это была вилла Боно. Он вышел нам навстречу: джинсы, футболка и те самые очки, в которых я видела его на фотографиях и обложках альбомов. Он был простым, и он был добрым – при общении с ним не возникало неловкости, как с другими знаменитостями.

Он показал нам дом – с восторгом, как будто не мог до конца поверить, что все это принадлежит ему. Окна выходили на море, по комнатам были разбросаны детские вещи. В пустой восьмиугольной комнате, полной света, по его словам, однажды ночевал Ганди.

Мы обедали на большом балконе с видом на море, под навесом, защищавшим от солнца. Я сидела далеко от отца, который занял место во главе стола рядом с Боно. Еду подавали официанты.

Боно спросил отца о том, как начиналась компания Apple. Горели ли глаза у его партнеров? Чувствовали ли все они, что создают нечто значительное, что изменит мир? Отец ответил, что действительно испытал все это, когда работал над компьютером «Макинтош». Боно признался, что и он, и его группа ощущали то же, и что это поразительно, как люди, занятые совершенно разными вещами, проходят через одно и то же. Потом Боно спросил:

– Так что, первый компьютер назвали «Лизой» в честь нее?

Повисла пауза. Я сжалась, готовясь в очередной раз услышать его «нет».

Отец долго смотрел в тарелку, колеблясь, потом поднял взгляд на Боно.

– Да, – ответил он.

Я выпрямилась на стуле.

– Так я и думал, – сказал Боно.