— Царствие им небесное.

Когда только успел разлить водку по чаркам? Здесь так же, как и на Земле, горькой поминали усопших. Вот только выставлять чарку с краюхой черного хлеба не принято, как и проливать на землю или хлеб капли напитка — дань усопшим. Ну да не все должно быть одинаково, а по идее, так и вовсе удивительно, что столько общего между земным и этим миром. Выпили не чокаясь. Видать, душой этот торговец к своим девкам все же не как к мясу относится. Хотя и выгоды своей не теряет, но по-своему любит подопечных и заботится о них. Все говорит об этом, стоит только вспомнить богатый гардероб, который Голуба с собой отсюда унесла. Далеко не каждая вольная может себе позволить такие красивые наряды, какие носят его холопки. Да и сейчас: ведь с чистым сердцем подошел к Добролюбу. И девке позволил присесть, хоть и холопка она.

Виктор глянул в глаза девушке и тут же вскинулся, словно шерсть на загривке встала дыбом. А вот жалеть его не надо! Жалеть нужно тех, кого он еще повстречает и с кого цену спросит! А он спросит!!! Ясно почувствовав изменившееся настроение гостя, девушка тут же засуетилась. Сноровисто собрала посуду, оставив только кувшин с недопитым квасом и кружку, и мышкой скользнула в сторону. Вот только была — и уже нет. Но трактирщик остался.

— Не серчай, Добролюб. Голуба была моей холопкой, да только ни к кому из них я плохо не относился. И не безразлично мне, что с ними станется.

— Это ты меня прости. Злоба моя не к вам относится.

— Оно понятно. Тут недавно объявился кузнец Богдан, что был твоим обельным холопом. Сказывает, будто в съезжей получил от тебя грамоту и теперь он вольный.

— Объявился, стало быть?

— Объявился. Да только не тот ныне Богдан. От прежнего кузнеца ничегошеньки не осталось.

— А что такое?

— Пьет безбожно. Напьется — и валится под стол. Продерет глаза — и снова пьет. Смотрю на него и диву даюсь. Ведь помню еще по прежним временам: мастер — золотые руки. А теперь так опустился, даже воля ему не в радость. Сейчас на заднем дворе спит, но скоро уж проснется.

— Горе у человека. Он всю свою семью потерял.

— А у тебя радость?

— Я иное, — тяжко вздохнул Виктор. — Он свое горе в вине топит, а я в ярости.

— Слышал я, какую трепку ты гульдам задал. Они почитай сразу от стен Звонграда покатились обратно. Даже великого князя с войском дожидаться не стали. А тот, не заворачивая в град, сразу следом двинул. Наше ополчение и гарнизон тут же к нему присоединились. Народ бает, что ты в одиночку ту войну выиграл.

— Не знаю, что там молва мне приписывает… Сдается мне, слишком многое. Но сделанное — только начало. Если не пойду и дальше гульдов резать, то тоже, как Богдан, стану пить. А мне того не надо, потому как тогда я себя вконец потеряю.

— Дак ведь замирение вышло!

— А мне какая с того печаль? Я им ничего не простил. Великий князь мир подписывал, так он пусть и лобзается с ними в десны, а мне это противно.

— Эвон Богдан проснулся.

Меняя тему, трактирщик кивнул в сторону двери. На пороге стоял Орехин, узнать которого было мудрено. Помятый, исхудавший, с всклокоченной бородой и гривой нечесаных и немытых волос, в грязной, изодранной одежде. Даже бомжи из родного мира Виктора на его фоне выглядели бы более пристойно. Равнодушно наблюдать за тем, как человек, которого ты уважал, опускается на дно жизни, Волков не мог.

— На что же он пьет-то? — Судя по виду, приработком кузнец себя не утруждает, просто некогда. Коли ты, не успев продрать глаза, снова накачиваешься до потери сознания, то какая уж тут работа. Так что вопрос был вполне уместным.