Критика любовной одержимости

Хитросплетенные фантазии Бернарта де Вентадорна и графини де Диа полностью отличаются от фантазий, которыми Вергилий наделил Энея, едва ли продолжавшего думать о Дидоне, как только его корабль покинул ее царство. И уж совершенно ничего общего эти фантазии не имеют с идеей любви у Оригена (см. главу 2), презиравшего телесное желание как оскверняющее и опасное для души. Кроме того, трубадуры не претендовали на единодушие наподобие того, что было у Элоизы с Абеляром или у Монтеня с его другом Ла Боэси. Тем не менее все эти фантазии о любви сохранились до наших дней, со всеми последующими наслоениями и искажениями, вырванные из контекста, но все же продолжающие творить свою магию — к добру или к худу.

И все же фантазия о любви как одержимости отличается прежде всего тем, что сомневается в себе, а порой даже насмехается над собой. Представим для сравнения, что Вергилий ставит под вопрос действия Энея, или Ориген гадает, не присутствует ли нечто странное в бегстве от земных привязанностей, или же церковь игриво сомневается в обязательствах супружеских пар! Все эти представления о любви отличала серьезность и уверенность в себе.

Поэзия трубадуров — мужчин и женщин, — подобно той самой карикатуре из New Yorker, была готова смешать собственные карты: посреди уверений о бессмертной любви трубадуры упоминали чувство гнева, а зачастую и позволяли себе игривые насмешки над основаниями собственных действий. Именно поэтому «прекраснейшая и лучшая» любовь, которую воспевает Бернарт, может оказаться — хотя он надеется, что этого не произойдет, — «медведем или львом», который вонзит в него свои когти. Так что, быть может, любовь не так уж и справедлива!

По мере того как поэзия куртуазной любви появлялась в других частях Европы, она совершенствовалась, перерабатывалась и подвергалась критике. Появлялись и ее новые жанровые разновидности — прежде всего рыцарские романы (длинные поэмы о приключениях) и сонеты, состоявшие всего из четырнадцати энергичных строк. Иногда в этих более поздних воплощениях шутливо критиковались предшествующие им произведения. Для примера можно обратиться к одной из рукописных копий чрезвычайно популярного в позднем Средневековье «Романа о Розе». В иллюстрациях к этому экземпляру, созданных, скорее всего, супругой переписчика Жанной де Монбастон, нижние поля используются для высмеивания как идеализированных чувств, восхваляемых в книге, так и персонажей якобы благочестивого общества в целом. На одной из иллюстраций (см. ил. 8) монахиня в левой части рисунка срывает растущие на дереве пенисы, а в правой части она же обнимает монаха. Каламбур этого художественного высказывания тем более эффектен, что в «Романе о Розе» повествуется о мужчине, пытающемся сорвать одну-единственную розу, в которой сосредоточено его эротическое желание. Монахине же гораздо легче: ей все равно, какой пенис она добудет, и чем он больше, тем веселее. Столь же бурлескными были фаблио — краткие, зачастую непристойные частушки, рассчитанные как на придворную, так и на городскую аудиторию, где высмеивались священники, неспособные совладать с неодолимой эрекцией, и мужья-рогоносцы. С множеством подобных изображений похабства и непристойностей мы встретимся в следующей главе, посвященной ненасытной любви и сопряженному с ней столь же жадному поиску новых эротических впечатлений.

Любовь-одержимость тоже в некотором смысле была ненасытной, хотя и сосредоточенной на конкретном возлюбленном. Этот акцент сохранялся во многих серьезных обращениях к теме любви, которые стали популярны по всей Европе в XII–XIII веках. Миннезингеры — германский аналог странствующих трубадуров — воспроизводили исходные любовные темы: радость и печаль, верное служение, — но порой смело бросали вызов этим основам. Кое-кто из миннезингеров утверждал, что если прекрасная любовь облагораживает, то дама сама должна быть благородной и обладать добродетелями. Последние по определению обязаны приносить радость — а если любовь к женщине приносит с собой боль, тогда зачем упорствовать? Гартман фон Ауэ (расцвет творчества — ок. 1180–1220 годов) в своей песне «Я теперь не слишком рад» («Многие приветствуют меня», Maniger grüezet mich alsô) поворачивается спиной ко двору и дамам, заявляя: «и я бы даму полюбил, когда бы дамам был я мил». Поэт полон решимости искать любви обычных женщин, среди которых он найдет ту, «что и меня любить готова»:

Коль знатных я не стою,

Утешусь я с простою[156].

Чуть позже еще один немецкий миннезингер Вальтер фон дер Фогельвейде (расцвет творчества — ок. 1190–1230 годов) в стихотворении «Любовь — что значит это слово?» сообщал своей даме, что «любовь — двух душ соединенье. // Без разделенных чувств любви счастливой нет». Итак, миннезингеры сомневаются в том, что прекрасная куртуазная любовь действительно прекрасна: является ли она благом, если не приносит ничего, кроме боли? Порой Вальтер делает короткий шаг назад:

Но ты, Любовь, мой слух и зренье отняла.

Что ж может видеть тот, кого ты ослепила?[157]

Тем не менее в других своих песнях он заигрывает с относительно новым идеалом — не высокой любовью (hôhe minne), а «равной любовью» (ebene minne), мечтой о взаимном чувстве.

Сицилийские, а немногим позднее и тосканские поэты, вместо того чтобы сомневаться в облагораживающей силе куртуазной любви, поставили даму так высоко, что могли лишь взирать на нее с благоговением, похвалой и удивлением. На Сицилии поэты не странствовали — они были государственными служащими, нотариусами или вельможами при дворе императора Фридриха II, одного из самых искушенных и мудрых правителей Средневековья. Хотя Фридрих одновременно был королем Германии, которому служили многие миннезингеры, «сицилийская школа» зачастую смотрела на любовь совершенно иначе. Например, в поэзии Джакомо да Лентини (расцвет творчества — середина XIII века) сетования на боль и разочарование уступают место ощущению, что для выражения его чувств недостаточно слов:

Мою страсть

словами не выразить,