Как первый год работы с Глебом специально изводил его, вынуждая уволиться. А тот изводил его в ответ, и это всегда выходило неожиданно весело.
Как наблюдал за мной издалека с первого же дня, как я переехала в Москву. Провожал на учёбу по утрам, встречал у общежития вечерами, и тайно мечтал, что однажды я сама замечу его и не придётся больше держаться на расстоянии.
А я слушаю — и всегда молча. Только всхлипами, сбившимся дыханием, шорохом скользящих по его груди пальцев вклиниваюсь в рассказываемые им истории.
— Так и представлял себе весь день, что приеду домой, поймаю тебя и буду обнимать. Долго и крепко. И целовать. Между прочим, Маша, где положенный мне после тяжёлого рабочего дня поцелуй?
Из угла спальни раздаётся громкий, протяжный, крайне демонстративный зевок, — это пёс решил напомнить нам о своём присутствии. И я останавливаюсь ровно на середине крайне неубедительной попытки повернуться к Кириллу лицом, снова откидываю голову на подушку и начинаю смеяться.
На прикроватных тумбах горят лампы, и в этом тёплом приглушённом свете его глаза выглядят совсем чёрными, только мелкие искры мерцают в их глубине, словно далёкие звёзды на ночном небе. Он смотрит на меня, и во взгляде его столько обожания, столько восторга, что я смущаюсь и притихаю, прячу лицо у него на плече.
Это происходит каждый раз, стоит ему поймать хотя бы одну мою мимолётную улыбку. В такие моменты Кирилл замирает и выглядит так, словно только что увидел сотворение мира, а я… я просто не знаю, как выдержать это чувство, распирающее изнутри каждую клеточку моего тела.
Кажется, это называют счастьем?
— Никогда не поздно вернуть тебя на заправку, дружище, — бросает недовольно Кирилл и приподнимается на локтях, чтобы с укором посмотреть на пса. Только тот понимает внимание к себе по-своему, тут же подлетает к кровати и пристраивает морду на самый край, напрашиваясь на ласку.
— Не переживай, меня он тоже когда-то обещал навсегда вернуть в мой сраный зажопинск, — шепчу псу, охотно почёсывая короткую шёрстку между ушей и игнорируя очередной укоризненный взгляд Кирилла, на этот раз уже адресованный мне.
— В наш зажопинск, — исправляет он и добавляет со смешком: — Но ты же понимаешь, что тогда бы мне пришлось переехать туда вслед за тобой?
— Вот как? Тогда ты подобных уточнений не делал, — улыбаюсь, чувствуя прикосновение тёплых сухих губ к своему виску. Одно, второе, третье — и я уже пытаюсь поймать их своими, чтобы медленно и с нажимом облизать, но получаю лишь один короткий, лёгкий поцелуй, после которого Кирилл и вовсе отодвигается от меня.
Хорошо, что хоть один из нас в состоянии себя контролировать. Плохо, что это всё ещё не я.
Внешне он совершенно спокоен, но напряжение между нами уже заискрило в воздухе, и у меня просто не получается оторвать взгляд от его лица: первых мелких морщинок во внешних уголках глаз, пробившейся под вечер тёмной щетины, почти затянувшегося следа от глубокой царапины на левой щеке — цена поставленной псу прививки. Я засматриваюсь на него настолько, что совсем не замечаю, как пёс принимается облизывать мою руку. И время ползёт, шагает, бежит вокруг нас, но не имеет больше никакого значения.
Мы с ним больше не враги.
Ни с временем. Ни с Кириллом.
Только прикосновение прохладных пальцев к моей щеке заставляет встрепенуться и опомниться. Током расходится по всему телу, покалывает под кожей похотливым желанием, следом за которым появляются страх и вина.
Ему не легче, чем мне. Я чувствую это по неровному, — то ускоряющемуся, то замедляющемуся, — дыханию на своём затылке, когда среди ночи он рефлекторно опускает руку мне на бедро. Слышу по хрипотце в голосе, говорящем мне «Спокойной ночи» и «Доброе утро». Вижу по напряжению в мышцах, в сплетении вен на его руках, во взгляде, порой затянутом сплошной мутной пеленой.
Иногда я тихонько прошу его потерпеть. Ещё немного, совсем чуть-чуть. И он всегда улыбается, выжидает несколько минут, позволяя мне смириться с проявленной слабостью, и только потом так же тихо отвечает: «Конечно же, Ма-шень-ка».
Потому что я говорю это ему, но обращаюсь к себе.