Проект Хатыни в корне отличался от проекта деревни Вельи. Объединяло их лишь то, что и там, и там были увековечены деревни и каждый их дом. Но образ, художественное решение, композиция все было другое.

Утверждался проект на бюро ЦК. Открытие первой очереди мемориала, в которую входила только сама деревня, состоялось в конце 1968 года. Приехали почти все руководители союзных республик, в том числе Кирилл Мазуров. Именно он высказал идею через судьбу Хатыни показать трагедию всей Беларуси.

Начался срочный сбор материалов. Точного списка сожженных деревень на тот момент не существовало. Восполнить этот пробел поручили Институту истории Академии наук БССР. Сначала было 136 деревень, потом в слисок добавили еще 50. А это означало новый кусок работы: сделать урны, вписать эти новые деревни в уже имеющуюся композицию. Уточнялись названия и количество погибших в концлагерях. Расходились и данные о числе погибших жителей Беларуси.

Петр Машеров принимал самое деятельное участие в разработке проекта, внимательно следил за ходом строительных работ.

Авторы проекта прекрасно осознавали, какая ответственность лежит на них и потому не считали зазорным для себя советоваться - много раз бывали в горкоме партии, трижды ходили на прием к Машерову. Торжественное открытие всего мемориала состоялось 5 июля 1969 года. Это было огромное событие для Беларуси.

Это тот редкий случай, когда решение огромного политического звучания принималось практически без консультаций с Москвой. «Хатынь» оттенила трагическую судьбу белорусского народа, и мы не хотели, чтобы кремлевские чиновники в угоду политическим амбициям, как это было в истории с присвоением Минску звания «город-герой», испортили первоначальный замысел. Это создало немало проблем при выдвижении мемориала на Ленинскую премию. В то время Ленинская премия была самой престижной государственной наградой, за всю историю республики ее присуждали Белоруссии всего восемь раз.

Мемориальный комплекс «Хатынь» был выдвинут на соискание Ленинской премии в 1970 году вместе с выдающимся памятником монументального искусства «Мамаевым курганом». Победить мог лишь один из них. Сомнения, прежде всего, вызывал возраст авторов проекта. Всего по тридцать лет! Это шло вразрез с существовавшими канонами. Было принято давать высшую государственную премию лишь под старость, умудренным жизненным опытом творцам. Один из авторов проекта - Юрий Градов - вспоминает, что они по вполне понятным причинам не могли конкурировать со скульптором Томским и его памятником в области монументального искусства, поэтому перенесли выдвижение мемориального комплекса «Хатынь» на Ленинскую премию в область архитектуры. Но там был тоже очень серьезный конкурент - архитектор Туманян с памятником Ленину в Ереване. И случилось невероятное в то время - они выиграли у памятника Ленину! Это было тем более удивительно, что некоторым, принимавшим решение о присуждении Ленинских премий, не нравился и сам проект «Хатыни».

Категорически не принимался колокольный звон. Некоторые из критиков даже сочли его антикоммунистическим жестом, потому что колокол считался христианской символикой. На кладбище по первоначальному плану должен был стоять большой крест. Эту задумку отклонили сразу. Колокола удалось отстоять, убедив чиновников, что религия здесь не при чем, что это набат памяти, сигнал тревоги. Не воспринималось и воссоздание всего исторического полотна Хатыни: зачем, мол, делать дом там, дом здесь, не проще ли все собрать рядышком на одной улице. Прошел слух, что это все христианское, противоречит советским идеям и в пику социалистическому реализму. Влиятельная министр культуры СССР Екатерина Фурцева вообще не восприняла суть памятника, предлагала снести его бульдозером, обвинив авторов в пессимизме, в отсутствии пафоса народа-освободителя и веры в будущее. При обсуждении она была вне себя от гнева:

- Как? Кто? Почему Москва не знала? Это что за работа? Это же издевательство над искусством! Что скажут потомки, когда увидят такого старика? Оборванного несчастного... Неужели нельзя было поставить фигуру солдата, спасшего детей?.. Кто разрешил все это?.. Здесь и близко нет нашего искусства! Работу нельзя выдвигать на премию, тем более - Ленинскую. Памятник нужно сносить. Под бульдозер.

К счастью, Фурцева осталась при своем мнении...

Не могу не сказать и об оборотной стороне той огромной работы по увековечиванию памяти советских людей, погибших в годы Великой Отечественной войны, которая проводилась в 1960-е годы. Находились люди, которые под влиянием западной пропаганды пытались, пытаются и сейчас расселить советский народ по национальным квартирам, разделить их вклад в общую победу. Причем нередко спекулируя на судьбах погибших героев, омрачая память о них различного рода политическими спекуляциями. Так случилось и в истории с установлением имени девушки, казненной гитлеровцами в Минске в первые дни оккупации.

Этот фотоснимок известен всем. На нем изображены трое минчан, которых ведут на казнь. Мужчина. юноша и девушка с фанерным щитом на груди. На щите надпись на немецком и русском языках: «Мы - партизаны, стрелявшие по германским войскам».

Имена двоих - рабочего Минского завода имени Мясникова Кирилла Труса и школьника одной из минских школ Владлена Щербацевича - были известны. Решением бюро Минского горкома КПБ от 23 ноября 1968 года признано, что оба они состояли в подпольной группе, которой руководили Кирилл Иванович Трус и мать юноши Ольга Федоровна Щербацевич. Попытки выяснить, кем являлась изображенная на снимке девушка, оказывались тщетными. Тогда к поиску подключились журналисты. 24 апреля 1968 года в газете »Труд» вышла статья «Бессмертие», почти одновременно с ней в газете «Вечерний Минск» - «Они не стали на колени». Оба журналиста, ведя поиск независимо друг от друга, пришли к одному и тому же выводу - на фотографиях изображена выпускница 28-й минской школы Маша (Мария Борисовна) Брускина, 1924 года рождения.

В поддержку этой версии выступил ЦК ЛКСМБ. Он, а также главные редакторы двух названных газет обратились в ЦК партии с предложением официально признать Машу Брускину членом Минского подполья и увековечить ее память. Собранные журналистами материалы были переданы для более глубокого изучения в Институт истории партии при ЦК КПБ.

В решении подобного рода вопросов не должно быть спешки. Я уже рассказывал о том, как мучительно трудно шло выяснение подлинной истории Минского подполья. Долгое время бытовала версия, что оно было организовано самими оккупантами, ее активно поддерживал Василий Козлов, из-за чего многие павшие герои считались предателями. Понимая, сколь велика цена ошибки, историки не торопились. А журналистам не терпелось поставить точку. Но не все было так однозначно. Не нашлось ни одного документа, который подтверждал бы участие Маши Брускиной в подпольной борьбе. В группе Труса и Щербацевич она также не значилась. А аргументы, которые приводились в газетных публикациях, о том, что на фотографии запечатлена именно Маша Брускина, звучали не слишком убедительно, давая повод для сомнений. Более того, в 1961 году в партархив поступило письмо родственников Тамары Кондратьевны Горобец с приложением ее фотографии, в котором утверждалось, что на известной фотографии в числе конвоируемых на казнь патриотов Минска они опознали ее.

По моему указанию научно-технический отдел управления милиции произвел экспертизу фотографий, в результате которой было установлено совпадение по шести признакам: по форме лица, высоте лба, высоте носа, величине рта, положению углов рта, форме и высоте подбородка.

Некоторые различия лишь были в форме бровей и высоте подбородка, что не позволило эксперту ответить утвердительно. Фотография Маши Брускиной, опубликованная в газете «Труд», и снимок казненной девушки также были посланы на научную экспертизу туда же. Но эксперты ответили, что изображение Брускиной «подвергалось сильной ретуши и по существу превратилось в рисунок. На нем не отразилось достаточного количества индивидуальных признаков внешности человека, необходимых для идентификации личности». Эксперты отказались решить вопрос о сходстве девушек, изображенных на этих двух снимках.

Эксперты не всесильны. Даже сегодня, когда в их распоряжении имеются самые современные технические средства, они не всегда могут провести идентификацию со стопроцентной уверенностью. Совсем недавно прочитал в одной из газет, что даже фотография Максима Богдановича, которая фигурирует во всех его изданиях, с которой сделан памятник поэту, вызывает уже сомнения в ее подлинности. Высказывается мнение, что на ней изображен другой человек, внешне похожий на Богдановича.