В воскресенье в церкви очень мало прихожан, потому что город завален снегом. Пусть алтарник и прокопал дорожку через кладбище ко входу в церковь, но к ней со всех сторон ведет множество тропинок, утопающих в глубокой белизне, в которой никто и ничто не сможет двигаться без помех и только птицы тщетно высматривают темные прогалины.

Лили помнит, как снег пластами, будто глазурь с пирога, падал с пихт на пути в Свэйти, и погода ее не пугает. Она просто накидывает на голову шерстяную шаль и в очередной раз идет в церковь. Подол ее пальто намокает и становится тяжелым, но выбеленный церковный дворик кажется ей красивым: снег все уравнивает и смягчает. Она наклоняется и, зачерпнув горсточку снега, отправляет ее в рот и вспоминает вкус щербета и песни Нелли на морозе.

Она заходит в церковь, склоняет голову, а затем бросает взгляд вверх, на свой любимый витраж, изображающий сеятеля с корзиной кукурузного зерна. Ей нравятся его сильные мускулистые ноги, виднеющиеся из-под рабочего кафтана, и мягкий жест его руки. Птицы парят над ним, золотистые в утреннем свете.

Она проходит вперед по нефу к скамье, где всегда сидит – в пятом ряду. Становится на колени и молится о том, чтобы незнакомец вернулся вопреки непогоде, и, поднявшись на ноги, оборачивается, уже зная, что он здесь. Разумеется, он смотрит на нее, и сейчас, впервые за все время, она не отводит глаз. Она видит, что он довольно зауряден внешне, темные волосы уже редеют на висках, галстук повязан небрежно, но лицо чисто выбрито и выглядит открытым, а глаза большие и пристально смотрят на нее.

Сердце Лили пускается вскачь. Теперь, когда он здесь, ей хочется большего. Ей хочется дотронуться до его руки. Хочется сказать ему, что, кроме как к нему, ей некуда больше податься в этой жизни. Но она заставляет себя отвернуться и раскрыть молитвенник, когда вступает орган и служба начинается как обычно: взойдя за кафедру, викарий замирает и с суровым видом смотрит на всех с высоты, иногда зажмуривая один глаз, будто прицелившись в кого-то, словно лучник.

Голос у викария громкий. Ибо Твое есть Царство и сила и слава! Это утверждение произносится так, будто это королевская декларация, и Лили представляет, как великая молитва выпархивает из этой церкви, взмывает над побелевшими могилами и долетает до самой реки, где с каждым мигом на поверхности воды разрастаются кристаллики льда, которые сливаются в плавучие островки, что сдавливают бока лодок и баркасов. И вот там-то, у реки, думает она, ей хотелось бы очутиться вместе с незнакомцем, позволить ему взять ее за руку и спросить, как ее зовут, и они одновременно вспомнили бы, что постепенно, медленными водоворотами и приливами, Темза неизбежно вытекает в море…

Сейчас же ее тревожит, что мужчина ускользнет раньше, чем закончится служба, и страх этот усиливается. Что-то подсказывает ей: если сегодня она не заговорит с ним, то никогда больше его не увидит, и мысль эта невыносима, поскольку она верит, что, кроме него, у нее никого нет, что он единственный во всем мире, кто способен уберечь ее от смерти – от петли, люка и бездны. И кажется, что он об этом знает, что понимает: в этом и заключается его задача – переменить ее судьбу. Ибо зачем еще он возвращался в церковь столько раз, не заговаривая, но только наблюдая и ожидая момента, когда она сама к нему подойдет?

Служба закончена. Четверо пухлых маленьких хористов в брыжах, довольно улыбаясь, спешат к выходу. Викарий царственно шагает следом, а органист наигрывает что-то без мелодии, словно убивает время за перебором нот.

Теперь Лили разрешает себе повернуться. И он все еще здесь. Все еще смотрит на нее.

Она уступает дорогу прихожанам, которые движутся наружу, в зимнее утро. Мужчина ждет. Лили ждет. Они должны дождаться, когда церковь опустеет и затем… Очень медленно она идет к нему, держась прямо и собранно, словно невеста, которая шагает к алтарю, где ждет ее жених.

Когда она подходит, он осторожно касается ее плеча. И так они стоят, лицом к лицу, орган все не затихает, студеный воздух из открытой двери долетает до них, и Лили ежится от холода.

– Простите, если я не прав, – произносит он наконец. – Я хотел обратиться к вам и раньше, но не тревожил вас, опасаясь, что вы сочтете это беспардонностью или что я ошибся, но, полагаю, вы – мисс Лили Мортимер. Я прав?

– Вы правы, – отвечает Лили.

Он расплывается в улыбке. И улыбается так широко, что, кажется, вот-вот расхохочется.

– Лили! – говорит он, будто дивясь этому имени. – Я так долго вас искал. В последний раз я видел вас в Госпитале для найденышей. Тогда я лишь мельком увидел вас в дальнем конце классной комнаты. Мне не разрешили отвлечь вас или заговорить с вами, поскольку я не прихожусь вам родным.

Лили не знает, что сказать. Она задается вопросом, зачем незнакомцу ее «искать», но не находит ответа.

– Я потом пришел еще раз, и мне сказали, что вы однажды попытались сбежать из госпиталя и были наказаны, но после наказания прилежно трудились над всем, что вам поручали.

Что ей на это отвечать? Она словно слышит бормотание Перкина Бака: «Не все на свете ведомо смертным – например, почему индийский поезд дяди Джесси рухнул в ущелье и все погибли».

– Зачем вы меня искали? – наконец спрашивает она.

– Ну… – говорит он, отводя взгляд, словно ему стыдно или он вот-вот расплачется. – Вы можете подумать, что это странно, но я почему-то считал своим долгом присматривать за вами и надеяться, что вас, как воспитанницу Корама, ждет хорошая жизнь.