Лицо и гений Грибоедова
Речь, произнесенная на грибоедовском вечере
Белградского Союза Русских Писателей и Журналистов
Лицо — это человек как человек, как личность, совершенно независимо от того, что и как эта личность творила и творит.
Гений — это творящий и творческий «демон» человека, то, что он воплощает, в чем он вовне воплощается.
Можно быть лицом, и очень крупным, и никогда ничего не сотворить, ни во что не воплотиться.
И, с другой стороны, гений человека может быть единственно ярким, единственно интересным и прочным во всей его личности, в его лице, и вне своего творчества человек может быть скуден и скучен, убог и бледен.
Великие творцы всегда ясно ощущали, что лицо и гений как-то в них различествуют, хотя как-то друг на друга опираются, и указуют. У них, у великих творцов, наибольшее расстояние между лицом живущим и гением творящим, между пустотою жизни и наполненностью творчества. Это не значит, что всегда их жизнь скудна. Наоборот, и жизнь великого творца может быть, даже должна быть иногда насыщена и до краев наполнена, и, живя, творец вовсе не всегда в «забавы суетного света» «малодушно погружен». Но все-таки в своем «Поэте» Пушкин оставил нам истинный (т. е. объективно-верный) образ двойственного бытия в одном человеке лица и гения, и правдивое (т.е. субъективно-верное) признание двойственности собственного бытия: «Меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он», — это Пушкин сказал не только о поэте, но и о себе, и именно о себе. Лицо творца часто живет той жизнью, которую тот же Пушкин в другом, менее популярном, но не менее замечательном, стихотворении назвал «пустынной» и от которой он со «святым волненьем» уходил, оставляя «людское стадо», чтобы «беседовать один с самим собой» и вкушать в этой беседе «часы неизъяснимых наслаждений». В этом глубочайший смысл пушкинского завета «чтить самого себя». Это значит — в своем многоликом «я» отстаивать и блюсти свой творческий гений, живущий в «небесной глубине» и лелеющий «несмертные таинственные чувства».
Лица Грибоедова мы имеем два поэтических изображения. Одно, в стихах, принадлежит Баратынскому, и так и озаглавлено: «К портрету Грибоедова»:
Взгляни на лик холодный сей,
Взгляни: в нем жизни нет; Но как на нем былых страстей
Еще заметен след! Так ярый ток, оледенев,
Над бездною висит, Утратив прежний грозный рев,
Храня движенья вид.
Другое изображение, в прозе, принадлежит не кому иному, как Пушкину.
«Мы ленивы и нелюбопытны». Это крылатое слово обличения и самообличения заключает тот рассказ о встрече с телом Грибоедова, который мы находим в «Путешествии в Арзрум» и в который вставлена незабываемая по благородной силе и сияющей меткости характеристика автора «Горя от ума».
«Меланхолический характер», «озлобленный ум», соединенный с «добродушием», «слабостями и пороками», с «холодной и блестящей храбростью», с «честолюбием», которое стояло «на уровне большого дарования», — вот как рисует лицо Грибоедова Пушкин.
Ум, холод, воля.
Такими свойствами был отмечен этот «необыкновенный человек», как его охарактеризовал Пушкин, сам «умнейший человек в России». (Кстати — кто назвал так Пушкина? Николай I, которого хамская и лживая легенда до сих пор изображает мучителем Пушкина.)
Но холодный ум, в котором оледенел «ярый ток» страстей, не только не принижал и не понижал душу необыкновенного человека. Наоборот, закалившись и отвердев, эта душа возвысилась. Совладав со страстями, она приобрела способность глубоко и прочно любить. Вряд ли Пушкин был прав, говоря о «добродушии» Грибоедова. Но мы знаем его доброту, которую познали его друзья, доброту стойкую и твердую, которую испытали такие люди, как декабристы Кюхельбекер и князь Александр Одоевский.
Явившись участником сложной любовной истории и, по-видимому, действительным совиновником последовавшей за ней дуэли, имевшей смертельный исход, этот холодный человек, которого обуревали страсти, не просто «остепенился», не просто рассчитался с увлечениями молодости и отделался от них. Он испытал целый душевный переворот, из которого вышел не только закаленным, но и очищенным. Его воля овладела страстями, подчинившись высшему началу — религии. Его честолюбие из узкого себялюбивого чувства и неосмысленной бытовой привычки среды превратилось в настоящее патриотическое горение.
О религиозности Грибоедова сохранилось трогательное свидетельство, письмо декабриста Кюхельбекера к нему, тайком посланное из Динабургской крепости и кончавшееся так: «Прости! До свиданья в том мире, в который ты первый вновь заставил меня верить». Письмо это было перехвачено, Кюхельбекера допрашивали, и он в показании подтвердил, что Грибоедову «одолжен в особенности величайшим благодеянием, о коем он говорит в конце письма».
О патриотизме Грибоедова, запечатленном его трагической гибелью на посту стража русской мощи и русской чести, сохранилось свидетельство другого современника: «Мне не случалось в жизни ни в одном народе видеть человека, который бы так пламенно, так страстно любил свое отечество, как Грибоедов любил Россию».
Таков был этот человек, в котором жила суровая верность долгу, который ясно видел — это его собственные слова, — что «нас цепь угрюмых должностей опутывает неразрывно».
И вот мы видим тут, как из-за лица офицера, чиновника, литератора выступает гений патриота и писателя.