Вот тут мы и подходим к «Горю от ума». Падение грибоедовского творчества после этой комедии навсегда останется необъяснимым, если мы будем на него смотреть, как на падение. В действительности, никакого падения не было: в поэтическом и трагедийном искусстве большого стиля, которого от себя требовал Грибоедов, он, как раньше был, так и после остался беспомощным. Опыт «Горя от ума» не мог ему здесь пригодиться, потому что это был не более, как развитой опыт той легкой комедийной линии творчества, от которого Грибоедов отказался, которую сам не почитал достойной себя.
«Горе от ума» есть результат бытовых наблюдений и известного строя мыслей, сближавших Грибоедова с декабризмом. Под сильным напором переживаний, вполне ограниченных областью современной Грибоедову общественности и политики, эти наблюдения вылились в комедию, обильно насыщенную общественно-сатирическим материалом. Но, как художник, сам Грибоедов требовал от себя большего. Он сам сознавал, что сатирический импульс «Горя от ума» не есть импульс «большого» искусства, истинной поэзии — и томился тем, что для этого искусства судьба не дала ему сил.
«Горе от ума», при всем блеске диалога, при всей жизненности героев, при всех сценических достоинствах (которых в нем много, несмотря на общеизвестные недостатки) — все же не более, как сатира, произведение, по самой природе своей стоящее, так сказать, на втором плане искусства. При максимальных достоинствах сатира все же бескрыла, как басня. Окрылить ее может только внутреннее преодоление, придание ей второго, более углубленного, общечеловеческого и непреходящего смысла, которого нет в «Горе от ума», но который вскоре сумел придать своей комедии Гоголь. За образами захолустного городка Гоголь открыл огромные философские перспективы, сатиры вознесся на высоту религиозно-творческого подвига, которого Грибоедов жаждал, как потенциальный художник, и до которого, как реальный сатирик, не поднялся: не знал, куда привести «преодоленная» сатира, и в «Горе от ума» не пытался ее преодолеть.
Все, что у Гоголя углублено и вознесено, у Грибоедова остается в плоскости данного бытового уклада. Гоголь свою комедию показал как нашу общую до сего дня трагедию. «Ревизор без конца!» — восклицает Гоголь. И он прав, потому что вечной остается тема его комедии. О «Горе от ума» мы отчетливо знаем, что оно кончилось вместе с концом фамусовской Москвы.
Россия останется вечно признательной Грибоедову. Мы вечно будем перечитывать «Горе от ума» — этот истинный «подвиг честного человека», гражданский подвиг, мужественный и своевременный. Мы всегда станем искать в комедии Грибоедова живых и правдивых свидетельств о временах минувших. Мы отдадим справедливость яркости и правдивости изображения. Но в глубокие минуты, когда мы, наедине с собой, ищем в поэзии откровений более необходимых, насущных для самой души нашей, — станем ли, сможем ли мы читать «Горе от ума»? Без откровения, без прорицания нет поэзии. Вот почему сам Грибоедов не продолжил его традиции, не захотел использовать опыт, добытый в создании этой вещи. Он знал, что такое поэзия, к ней стремился мучительно — но этот путь был для него закрыт.
Н. Кульман
А. С. Грибоедов
(К столетию со дня кончины)
В Тифлисе, около церкви Св. Давида, на склоне горы стоит памятник, на котором с одной стороны надпись: «Александр Сергеевич Грибоедов, родился 1795, января 4 дня, убит в Тегеране 1829 года, января 30 дня». А на другой читаем: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской». Из «дел» бессмертие суждено было только одному «Горю от ума».
О Грибоедове мы знаем очень мало. Даже год рождения его долгое время не был точно установлен, а биографические сведения крайне скудны и большею частью анекдотичны. Но все же можно сказать, что других «дел», кроме гениальной комедии, по нем не осталось.
Грибоедов — удивительнейшее явление в истории русской жизни и литературы. С литературой он был связан как-то непрочно, почти случайно. До «Горя от ума» его вообще знал лишь очень небольшой кружок журналистов и писателей, с которыми у него были не столько даже литературные, сколько личные отношения. То немногое, что написано им до «Горя от ума», ничтожно, хотя печататься он стал рано, с 19 лет. Его первое произведение «Письмо из Брест-Литовска к издателю "Вестника Европы"» с описанием праздника, который давали командующему кавалерийскими резервами генералу Кологривову его офицеры, с трудом может быть отнесено к литературе, несмотря на обилие в нем стихов и юношеского восторга. Недаром «Вестник Европы» сделал к этому письму примечание: «Нельзя читателям требовать от Марсовых детей того, что мы требуем от Аполлоновых».
Другая статья Грибоедова, появившаяся в том же 1814 году в «Вестнике Европы» под заглавием «О кавалерийских резервах», еще меньше имеет отношение к литературе и интересна разве потому, что в ней сказалась характерная черта Грибоедова, сохранявшаяся всю жизнь — национально-патриотическое чувство: «Если, — писал он, — русские читатели находили на страницах "Вестника Европы" известия о доходах, расходах и долгах Франции, то неужели государственная экономия их Отечества заслуживает меньшего внимания?» Конечно, и в этом произведении говорило «марсово», а не «аполлоново» дитя.
В 1815 году Грибоедов в Петербурге, и в этом же году имя его впервые появляется в истории нашего театра: 29 сентября на Императорской сцене идет одноактная стихотворная комедия «Молодые супруги», переделанная Грибоедовым из одной французской комедии. Стихи настолько плохи, что самая пылкая фантазия не позволит угадать в ней будущего автора «Горя от ума».
Грибоедов заводит в Петербурге ряд знакомств, между прочим, и литературных, записывается почему-то в масоны, хотя и не посещает лож, бросает военную службу, делается чиновником Министерства иностранных дел, ведет рассеянную жизнь и о писательстве почти не думает. По крайней мере до отъезда на Кавказ в 1818 году он пишет чрезвычайно мало и ничего серьезного: за это время в «Сыне Отечества» появилась его статья «О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады "Ленора"», ничем не отличающаяся от массы подобных произведений той эпохи; кроме того, он написал комедию «Студент», по заслугам не появившуюся ни на сцене, ни в печати; перевел совместно с Жандром французскую комедию «Притворная неверность», сочинил интермедию, принятую на сцену, написал несколько явлений для комедии Шаховского и Хмельницкого «Своя семья» и еще несколько ничтожных мелочей. И это — все.
Однако, если внимательнее присмотреться к этому списку, то бросится в глаза исключительное тяготение Грибоедова к театру. И действительно, сцена, кулисы, артисты — его любимый мир. Для бенефисов артистов он главным образом и берется за перо. Приятели его хвалят, актеры любят, и литература как будто начинает его манить к себе. Впрочем, еще ничего серьезного нет: Грибоедов, пожалуй, больше отдает внимания всякого рода «фасесиям» на своих недругов (например, на Загоскина), чем настоящей литературной работе.
Кровных связей в это время у него с литературой не было. Когда в 1818 году его решают послать на службу в Персию, он без особой настойчивости доказывает министру, что это значит «цветущие лета свои провести между дикообразными Азиятцами, в добровольной ссылке,
В Москве Грибоедов остановился на неделю. И Москва ему не понравилась. Он здесь подметил многое, что послужило ему материалом для будущей комедии: «В Москве все не по мне, — писал он, — праздность, роскошь, не сопряженные ни с малейшим чувством к чему-нибудь хорошему. Прежде там любили музыку, нынче и она в пренебрежении; ни в ком нет любви к чему-нибудь изящному... Все тамошние помнят во мне Сашу, милого ребенка, который теперь вырос, много повесничал, наконец становится к чему-то годен, определен в Миссию и может со временем попасть в статские советники, а больше во мне ничего видеть не хотят».
Чем-то чужим и чуждым повеяло на Грибоедова от Москвы. А тут еще уколы самолюбию: в Петербурге он чувствовал себя все же писателем, находились даже поклонники его музы, поощрявшие его писать, в Москве в нем видели только милого Сашу, а родная мать публично с презрением говорила о его стихотворных занятиях и даже подчеркивала в нем зависть, свойственную, по ее мнению, всем мелким писателям. Впечатления были сильные, едва ли не самые сильные, какие приходилось Грибоедову испытывать до сих пор: он на себе почувствовал приступы горя от ума.
В октябре 1818 года Грибоедов уже в Тифлисе. Литература совершенно забыта, потому что здесь им завладели, как он сам признавался, «слишком важные вещи: дуэль, карты и болезнь» (
В Тегеран Грибоедов прибыл только в марте 1819 года. Судя по его путевым заметкам, дикие места его пленяли: «Я не путешественник, — писал он, — судьба, нужда, необходимость может меня со временем преобразовать в исправника, в таможенные смотрители; она рукою железною закинула меня сюда, но по доброй воле, из одного любопытства, никогда бы я не расстался с домашними пенатами, чтобы блуждать в варварской земле».