На Кавказе возобновилась прежняя кочевая жизнь, которая была прервана арестом Грибоедова 2 января 1826 года и его уездом в Петербург с фельдъегерем для следствия об его участии в заговоре декабристов. Из этого следствия, как известно, Грибоедов вышел не только с «очистительным аттестатом», но и с награждением чином и годовым окладом жалования.

Отношение Грибоедова к декабристам едва ли может быть выяснено окончательно по имеющимся у нас материалам. И советское издание 1925 года (Центрархива) не обогащает наших сведении по этому предмету.

С одной стороны, Грибоедов решительно отрицал свое участие в заговоре, и в кавказской армии не были разысканы следы этого последнего, но, с другой стороны, предостережения делопроизводителя комиссии Ивановского, желавшего помочь Грибоедову на письменном допросе, тоже должны были быть на чем-нибудь основаны.

Сам Грибоедов смеялся, что на основании «Горя от ума» может доказать свое отрицательное отношение к заговору. Но ведь именно на том же произведении основывалось подозрение об его участии, и Грибоедов не отрицал, что он всегда осуждал то, что следовало осуждать. И лицемерных, модных тогда, криков о злодеях, покушавшихся ниспровергнуть государственный строй в России, мы не встретим у него. Даже в письме к Одоевскому, которое, вероятно, было подвергнуто просмотру, он говорит только об «экзальтации», о «гибели», в которую его завлекли другие. «Ты был хотя моложе, — прибавляет Грибоедов, — но основательнее прочих. Не тебе бы к ним примешаться, а им у тебя уму и доброты сердца позаимствовать».

Позже Грибоедов обращается к Паскевичу с горячей просьбой походатайствовать за Одоевского, который только много позже был действительно переведен на Кавказ.

Известное стихотворение Лермонтова на смерть Одоевского рисует тот же привлекательный образ, что и Грибоедов.

Что касается последнего, то все-таки представляется наиболее вероятным, что Грибоедов не шел, и не пошел бы к декабристам, что его серьезному государственному чутью претил авантюризм, что путь революции ему вообще был чужд.

В наброске драмы «1812 год» Грибоедов тот же сторонник «Истории Государства Российского»: в сцене, которая должна была происходить в Архангельском соборе, поднимаются тени создателей России (Святослава, Владимира Мономаха, Иоанна, Петра и пр.), и они «пророчествуют о године искупления для России, если не для современников, то сии, повествуя сынам, возбудят в них огнь неугасимый, рвение к славе и свободе отечества».

Нет сомнения, что «свобода отечества», о которой здесь говорится, не представляла в глазах Грибоедова «завоевание революции», а была свободой государства от врагов. Тем не менее, во всей этой драме должна была проходить антидворянская тенденция («всеобщее ополчение без дворян», «трусость служителей правительства», возвращение одного из героев крестьянского ополчения «под палку господина, который хочет ему сбрить бороду... отчаяние... самоубийства»). Но все это было в порядке осуждения того, что следовало осуждать, а не революционным. Набросок драмы относится ко времени между 1822 и 1828 годами.

Итак, летом 1826 года Грибоедов опять на Кавказе, опять на службе. Только его начальником с апреля 1827 года является не Ермолов, а Паскевич. Грибоедов по своей должности предпринимает работу по исследованию края, изучает памятники старины. 20 июля 1827 года он был послан Паскевичем для ведения переговоров о мире с руководителями внешней политики персидского правительства, Аббас-Мирзой. Благодаря настойчивости Грибоедова и его прекрасному знакомству с восточной психологией, ему удалось заключить выгодный для России Туркманчайский мир. Паскевич в своем докладе императору рекомендовал Грибоедова «как человека, который был по политическим делам весьма полезен... Ему он (Паскевич) был обязан мыслью не приступать к заключению трактата прежде получения части денег, и последствия доказали, что без сего долго бы мы не достигли в деле сем желаемого успеха».

14 марта 1828 года Грибоедов прибыл в Петербург с договором, был на другой день принят государем, получил ряд наград и стал предметом всеобщего внимания. Его влияние на ход восточной политики правительства было несомненно. 25 апреля он был назначен полномочным министром в Персии и 6 июня навсегда покинул Петербург, исполненный горьких предчувствии о своей неизбежной гибели в Персии. Причиной народного возмущения против него в Тегеране было его неуклонное исполнение требований Туркманчайского договора, весьма тяжелого для населения. Но он твердил: «Должны прежде всего бояться России и исполнять то, что велит государь Николай Павлович, и я уверяю, что в этом поступаю лучше, чем те, которые затеяли бы действовать мягко и втираться в персидскую будущую дружбу». За эту настойчивость и за Туркманчайский мир, за честь и могущество России Грибоедов заплатил своей головой.

В комедии «Горе от ума» перед нами тот же государственный человек. В эпоху Грибоедова было модным делом перерабатывать на русский лад французские комедии. Близкие знакомые Грибоедову писатели — Хмельницкий, Кокошкин, князь Шаховской и другие — занимались именно такой переделкой. Шаховской (1777—1846), служивший в Театральной дирекции, написал до 100 пьес, причем переделывал французские пьесы («La coquette» — «Урок кокеткам, или Липецкие воды», «Le Menteur» — «Не любо, не слушай, а лгать не мешай» и др.); Хмельницкий (1789—1846) перевел мольеровские комедии «Тартюф» и «Школа женщин», переделал множество французских комедий Реньяра, Буасси и Дорлевиля, и в этих переделках выступают русские имена и якобы русская обстановка; Кокошкин в 1815 году перевел «Мизантропа», переделав французские имена на русские: Альцеста в Крутова, Филинтая в Людмила, Селестину в Прелестину и т. д. Пьеса его имела очень большой успех. Таким образом, переделка французской комедии на русские нравы была в моде в пору Грибоедова.

Этот последний также отдал дань этой моде: в 1815 году он переделал французскую комедию Creuze de Lesser «Le secret du menage» в «Молодые супруги» с сохранением французских имен; в 1817 году он написал несколько сцен, как предполагают, для комедии Шаховского «Своя семья, или Замужняя невеста», заимствуя их из французской пьесы «La fiancee maries»; в 1818 году, совместно с Жандром, Грибоедов переделал пьесу Барта «Les masses infidelites», дав героям русские имена Лизы, Рославлева, Ленского, Блестова и др. («Притворная неверность»); «Мизантропом» Мольера Грибоедов увлекался в молодости.

Тип человека, возмущенного окружающей обстановкой и громящего все направо и налево, не был нов в русской комедии XVUI — начала XIX веков. Уже Екатерина II выставила в своей пьесе «Именины госпожи Ворчалкиной» такого Громова. В комедии Шаховского «Новый Стерн» выступает чувствительный путешественник и фантазер граф Пронский, который оказывается в смешном положении; в «Пустодомах» Шаховского перед нами смешной прожектер князь, все делающий по указаниям книжника Инкартуса. Про него можно сказать, что у него ум за разум зашел. В 1817 году Хмельницкий выставил в своей комедии «Говорун» графа Звонова, который так же со всеми вступает в разговоры, прерывая говорящих, как Чацкий. Как Чацкий, он произносит длинный монолог, обращаясь к окружающим, которые постепенно все расходятся, а он, не замечая этого, продолжает говорить. Смешной прожектер выведен в модной комедии Хмельницкого «Воздушные замки» (1818) в лице Альнаскарова.

Таким образом, в начале XIX века не были новы и неожиданны типы обличителя, но комедия всегда выставляла этот тип в отрицательном духе, а обличения Звоновых и Громовых не имели общественного значения. Под пером Грибоедова Звонов и Громов превратился в человека с глубокой государственной мыслью, в Чацкого, все обличения которого дышат справедливым негодованием против недобросовестного и легкомысленного отношения к требованиям государства и народа. Вероятно, сам собой произошел этот процесс: переделанный на русские нравы «Мизантроп» превратился в комедию дурных нравов русского дворянства Москвы, а Альцест ^в гордого, «здравомыслящего» и благородного Чацкого, кому так дороги честь России, истинное просвещение и преуспеяние народа.

Этой своей метаморфозой Альцест обязан тому, что попал в руки такого человека, как Грибоедов. Все, наболевшее в сердце русского патриота, государственника и националиста, отлилось в горьких обличениях Чацкого.

«Ум и дела твои бессмертны в памяти русских», — написала на памятнике Грибоедова его молодая вдова. Пусть останется бессмертной в нашей памяти и государственная деятельность Грибоедова, вся проникнутая идеей величия и чести русского государства.