Одним словом, тип совершенно бесполезный теперь и бывший ужасно полезным когда-то. Это фразер, говорун, но сердечный фразер, и совестливо тоскующий о своей бесполезности. Он теперь в новом поколении переродился, и мы верим в юные силы, мы верим, что он явится скоро опять, но уже не в истерике, как на бале Фамусова, а победителем, гордым, могучим, кротким и любящим. Он сознает, кроме того, к тому времени, что уголок для оскорбленного чувства не в Европе, а, может быть, под носом, и найдет, что делать, и станет делать. И знаете ли что: я вот уверен, что не все и теперь у нас одни только фельдфебеля цивилизации и европейские самодуры; я уверен, я стою за то, что юный человек уже народился... но об этом после.

А мне хочется еще сказать два слова о Чацком. Не понимаю я только одного: ведь Чацкий был человек очень умный. Как это умный человек не нашел себе дела? Они все ведь не нашли дела, не находили два-три поколения сряду. Это факт, против факта и говорить бы, кажется, нечего, но спросить из любопытства можно. Так вот, не понимаю я, чтоб умный человек, когда бы то ни было, при каких бы то ни было обстоятельствах, не мог найти себе дела. Этот пункт, говорят, спорный, но в глубине моего сердца я ему вовсе не верю. На то и ум, чтоб достичь того, чего хочешь. Нельзя версты пройти, так пройди сто шагов, все ж лучше, все ближе к цели, если к цели идешь. И если хочешь непременно одним шагом до цели дойти, так ведь это, по-моему, вовсе не ум. Это даже называется белоручничеством. Трудов мы не любим, по одному шагу шагать не привычны, а лучше одним шагом перелететь до цели или попасть в Регулы. Ну вот это и есть белоручничанье. Однако же Чацкий очень хорошо сделал, что улизнул тогда опять за границу: промешкал бы маленько и отправился бы на восток, а не на запад. Любят у нас запад, любят, и в крайнем случае, как дойдет до точки, все туда едут. Ну вот и я еду. «Mais moi c"est autre chose» («Я — это другое дело» (фр.).). Я видел их там всех, т. е. очень многих, а всех не пересчитаешь, и все-то они, кажется, ищут уголка для оскорбленного чувства. По крайней мере, чего-то ищут. Поколение Чацких обоего пола после бала Фамусова, и вообще, когда был кончен бал, размножилось там подобно песку морскому, и даже не одних Чацких: ведь из Москвы туда они все поехали.

Сколько там теперь Репетиловых, сколько Скалозубов, уже выслужившихся и отправленных к водам за негодностью. Наталья Дмитриевна с мужем там непременный член. Даже графиню Хлестову каждый год туда возят. Даже и Москва всем этим господам надоела. Одного Молчалина нет: он распорядился иначе и остался дома, он один только и остался дома. Он посвятил себя отечеству, так сказать, родине... Теперь до него и рукой не достанешь; Фамусова он и в переднюю теперь к себе не пустит: «деревенские, дескать, соседи, в городе с ними не кланяются». Он при делах, и нашел себе дело. "Он знает Русь, и Русь его знает". Да, уж его-то крепко знают и долго не забудут. Он даже и не молчит теперь, напротив, только он и говорит. Ему и книги в руки... Но что об нем. Я заговорил об них обо всех, что ищут отрадного уголка в Европе, и, право, я думал, что им там лучше. А между тем на их лицах такая тоска… Бедненькие! И что за всегдашнее в них беспокойство, что за болезненная, тоскливая подвижность!» («Зимние заметки», IV, 67—68. М. Альтман в заметке «К статье А. Бема "Горе от ума" в творчестве Достоевского» выдвигает положение, что и самое заглавие «Зимние заметки о летних впечатлениях» продиктовано известным выражением Чацкого: «Певец зимой погоды летней». См. «Slavia», 1934. т. XII, в. 3-4. стр. 486.) Страница, относящаяся к «Горю от ума» в «Зимних заметках», интересна еще в одном отношении. Здесь Достоевский пробует перенести героев комедии Грибоедова в современность (Намек на такой прием имеется уже в статье «Пожары» 1862 года, весьма основательно приписываемой перу Достоевского. В ней имеется следующее место: «Возвращающиеся во времена графини Хлестовой должны опомниться. Ей теперь 90 лет. За ней идти стыдно». См. Б. Казьмин, «Бр. Достоевские и прокламация "Молодая Россия"» в журнале «Печать и революция», 1929. № 2-3, стр. 72.). Позже по этому пути, как известно, пошел М. Е. Салтыков-Щедрин в своих очерках «Господа Молчалины». Сам Достоевский придавал этим очеркам Салтыкова большое значение. Именно их он имел в виду, когда говорил, что по очеркам знакомого писателя он понял образ Молчалина. Об этом говорится в уже упоминавшемся «Дневнике писателя» за 1876 год: «Недавно как-то мне случилось говорить с одним из наших писателей (большим художником) о комизме в жизни, о трудности определить явление, назвать его настоящим словом. Я именно заметил ему перед этим, что я, чуть не сорок лет знающий "Горе от ума", только в этом году понял как следует один из самых ярких типов этой комедии, Молчалина, и понял, именно когда он же, т. е. этот самый писатель, с которым я говорил, разъяснил мне Молчалина, вдруг выведя его в одном из своих сатирических очерков (об Молчалине я еще когда-нибудь поговорю, тема знатная)...» («Дневник писателя», 1876 г., XI, 422—423.).

В этих очерках Салтыкова как раз и содержится эпизод из дальнейшей судьбы Чацкого, так понравившийся Достоевскому. Молчалин рассказывает там о Чацком, что он «таки женился на Софье-то Павловне да и как еще доволен-то был», и как после своей смерти поставил Софью Павловну в смешное положение, написав в завещании: «Имение мое родовое представляю другу моему Сонечке по смерть ее» (Собрание сочинений, т. IX. стр. 222.).

Вот эта неспособность Чацких «сделать самого простого дела», написать юридически правильно завещание, показалась Достоевскому блестяще подмеченной Салтыковым в словах завещания «другу моему Сонечке». Выражение это он прочно запомнил и, как мы видели, использовал его в другом месте. Но при этом Достоевский сам забыл, что явился прямым предшественником Салтыкова в попытке дать художественное продолжение «Горя от ума», и особенно в намерении своем выдвинуть на первое место роль Молчалина, что сделал затем Салтыков. И возможно, что не Достоевский обязан Салтыкову в истолковании образа Молчалина, а Салтыков под влиянием «Зимних заметок» пришел к мысли о продолжении комедии Грибоедова. Во всяком случае отметим, что образ Молчалина, наряду с Чацким, задевал художественное воображение Достоевского. Поэтому нет ничего удивительного, что с ним мы еще встретимся, когда будем говорить о художественных воздействиях комедии Грибоедова на творчество Достоевского.

Достоевский высоко ценил художественную сторону «Горя от ума», и его суровая оценка Чацкого более относится к самому Грибоедову, чем к герою его комедии. Об этом свидетельствует следующее место «Дневника писателя»: «Но вот вам "Горе от ума" — ведь оно только и сильно своими яркими художественными типами и характерами, и лишь один художественный труд дает все внутреннее содержание этому произведению; чуть же Грибоедов, оставляя роль художника, начинает рассуждать сам от себя, от своего личного ума (устами Чацкого, самого слабого типа в комедии), то тотчас же понижается до весьма незавидного уровня, несравненно низшего даже и тогдашних представителей нашей интеллигенции. Нравоучения Чацкого несравненно ниже самой комедии и частью состоят из чистого вздора. Вся глубина, все содержание художественного произведения заключается, стало быть, только в типах и характерах. Да и всегда почти так бывает» («Дневник писателя... 1876 г. Апрель, гл. 1/2. XI, 250.).

В Чацком, однако, он подметил одну черту, которая ему была всегда дорога, хотя он ее и осуждал. Черта эта — неприспособленность к жизни, «фантастичность» характера, полное неумение найти свое место в жизни. Большинство героев самого Достоевского отличаются таким же отрывом от «живой жизни». В Чацком Достоевский почувствовал родственный себе образ, вызывающий в нем сочувственный отклик. Его привлек не ум Чацкого, которого он вслед за Пушкиным не склонен был в нем видеть, а его сердце (Напомним здесь, кстати, замечательные слова Пушкина о герое комедии Грибоедова: «Чацкий совсем не умный человек, но Грибоедов очень умен» (письмо от 28 января 1825 года князю П. А. Вяземскому. — Венг., V, 540); и в другом месте: «Все, что говорит он, очень умно, но кому говорит он все это?.. Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и подобн.» (Венг., V, 540).). В понимании Достоевского, поскольку об этом можно судить по отражениям в его художественном творчестве, комедия Грибоедова «Горе от ума» претворилась в трагедию «Горе от сердца».

Уже из оценки Достоевским «Горя от ума» как произведения художественного мы могли заметить, что его привлекала и бытовая сторона комедии. Сам не чуждый в своем творчестве сатирического подхода в изображении типов и характеров, Достоевский невольно тянулся к Грибоедову. Его привлекала способность Грибоедова оставаться на грани сатирического изображения действительности, давать бытовую картину, лишь слегка сатирически окрашенную. В его попытках отразить быт дворянской среды в отдельных ее представителях нетрудно заметить отражение интереса Достоевского к бытовой стороне комедии Грибоедова. Но самому Достоевскому никогда не удавалось остановиться на той грани, которая его привлекала в Грибоедове. У него невольно над бытовой стороной перевес брало стремление дать психологически углубленный образ. Уже в «Униженных и оскорбленных», где в образе старого князя Валковского Достоевский пытается изобразить представителя аристократического дворянства, ему эта попытка не удалась. Но все же и здесь можно нащупать следы воздействия грибоедовской комедии. Припомним хотя бы слова Маслобоева о князе Валковском: «Ну-с, князю, разумеется, жениться нельзя было: что, дескать, графиня Хлестова скажет, как барон Помойкин об этом отзовется? Следовательно, надо было надуть» («Униженные и оскорбленные», III, 185. Фамилия «Помойкин» восходит к Гоголю. См. Андрей Белый, «Мастерство Гоголя». М., 1934, стр. 216.). 

Но есть в «Униженных и оскорбленных» более разительные следы отражения бытовой стороны грибоедовской комедии.

Совпадение имен действующих лиц произведений Достоевского с именами произведений других авторов часто является указанием на известную связь этих произведений. Не случайно в «Униженных и оскорбленных» появляются в роли приятелей Кати два ее дальних родственника Левенька и Боренька. Репетилов в своем известном монологе упоминает двух завсегдатаев Английского клуба —Левона и Бориньку. Есть, говорит Репетилов,