Я кричу во сне и просыпаюсь от этого крика. Солнце еще не встало, но в спальне горит свет: мне трудно переносить темноту вокруг себя. Гулко стучит сердце в груди, и я сосредоточиваюсь на том, чтобы успокоить дыхание.

Медленный вдох-выдох.

Вдох-выдох.

Тишина действует на меня угнетающе, а не успокаивающе; ногти впиваются в ладони, оставляя отметины в виде полумесяцев, пока я жду, когда уляжется паника. Мои сны становятся все более интенсивными, более яркими и реалистичными. Я вижу его. Я слышу леденящий душу стук, когда его голова бьется об асфальт…

Эти ночные кошмары начались не сразу, но сейчас они со мной, и они не прекращаются. Каждую ночь я лежу в постели, борюсь со сном и проигрываю в голове разные сценарии, как в детских книгах, где читатель сам может выбрать, чем закончится эта история. Я крепко зажмуриваю глаза и проживаю альтернативное окончание. То, в котором мы стартуем на пять минут раньше или на пять минут позже. То, в котором Джейкоб жив и даже сейчас спит в своей кроватке, а его густые темные ресницы спокойно лежат на округлых щечках. Но ничего не меняется. Каждую ночь я заставляю себя просыпаться затемно, как будто, переживая раз за разом этот кошмар, могу как-то изменить реальность. Однако это кажется уже устоявшейся системой поведения, и я на протяжении многих недель просыпаюсь по нескольку раз за ночь от глухого удара бампера в маленькое детское тельце и своего бессмысленного крика, когда оно переворачивается в воздухе и падает на мокрую дорогу.

Я превратилась в затворницу, замкнутую в каменных стенах этого коттеджа, отваживающуюся лишь на короткие походы в деревенский магазин за молоком и питающуюся практически только тостами и кофе. Трижды я принимала решение навестить Бетан в парке трейлеров и трижды передумывала. Я бы очень хотела заставить себя пойти к ней. У меня уже очень давно не было подруги — ровно столько, сколько прошло с тех пор, как я в последний раз нуждалась в друзьях.

Я сжимаю левую руку в кулак, а затем разжимаю пальцы, которые одеревенели во сне. Боль теперь уже редко беспокоит меня, но чувствительность в ладонь не вернулась, и два пальца остаются онемевшими. Я сжимаю кисть, чтобы разогнать покалывания невидимых иголочек. Мне, конечно, нужно бы обратиться в больницу, но все это кажется таким несущественным по сравнению с тем, что произошло с Джейкобом, и эта боль кажется мне справедливо заслуженной. Поэтому я просто забинтовываю руку, как могу, а потом каждый день, стиснув зубы, снимаю повязку с поврежденной кожи. Постепенно она заживает: теперь линия жизни на моей ладони навечно пропала под слоем шрамов.