— Спасибо, доктор, — сказал я.

— Когда ты собираешься связаться с ее родителями? — поинтересовалась Черри, игнорируя мой сарказм. — Ты будешь звонить им?

— Нет, это не телефонный разговор. Герман придет ко мне в четверг, вот тут я ему и скажу.

— Ну что ж, это разумно, — одобрила Черри. — Ты должен сказать ему, что решение Тани и Чета вызвано неправильным и невнимательным отношением со стороны их родителей. Я думаю, тебе также следует поговорить и с матерью девочки.

— Придется, — простонал я. — Я попрошу Германа передать ей, чтобы она заехала сюда — здесь я смогу переговорить с ней один на один. Боже мой, как мне не нравится все это!

— Ну и правильно, — сказала Черри. — Во всяком случае, ты дашь им еще один шанс.

Вот такие дела. Очередной кризис, с которым приходилось сражаться, очередное решение, которое следовало принимать.

Теперь относительно той книги, которую я тогда писал, — „Роман Томми-Муравья". Это было не самое приятное озарение — понять, что я пытаюсь писать про самого себя. Все сомнения, приключения, колебания, идеи Томми отражали мои собственные. Все его надежды были моими. Они включали сюда любовь, свадьбу, дом, семью — всю эту обычную галиматью.

Это было не потому, что я чувствовал себя несчастным от того, как развивались наши отношения с Черри. Но наша дружба, которую я высоко ценил, казалась мне какой-то пустой, неполной, как будто в ней что-то отсутствовало. И это „что-то" не являлось только сексом.

Я добрался до того момента в своем повествовании, когда Томми-Муравей решает прекратить свое холостяцкое существование и попросить Люси выйти за него замуж. Мне с трудом удалось написать сцену объяснения в любви — до того все это казалось мне смешным.

Тем не менее я справился с задуманным, и Томми проводит всю сцену очень эмоционально и красиво. Однако это не говорит об однозначности принятого им решения. Он очень боится потерять свою независимость и свободу, он боится также ответственности и того, что не сможет справиться со своей ролью главы семьи.

Я также опасался всех этих вещей. Плюс к тому, я страшно боялся, что так и не сумею преодолеть свою импотенцию. Нет нужды говорить о том, что я ставил на карту очень многое и еще большее мог проиграть. Но мог проиграть не только я, могла проиграть Черри. Я не стеснялся говорить с ней о всех этих моментах. Может быть, потому, что мы несколько лет провели с ней, общаясь как аналитик и его пациент.

— Прежде всего, — сказал я, — мне хочется, чтобы ты знала, что это будет не только моим решением. Я не понимаю, что хочешь ты, но я знаю, что это так же важно, или даже более важно, чем то, что хочу я. Я знаю, что ты готова протянуть мне руку помощи и помогать изо всех сил, и я знаю, что я буду пытаться соответствовать твоим представлениям настолько, насколько смогу. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я.

— Я понимаю, — спокойно ответила она.

Наступило первое сентября, но по-прежнему Южная Флорида оставалась сонной. Я наконец-то поставил новый кондиционер, самый лучший, который только можно было купить. И воздух внутри моей комнаты был прохладным и свежим.

Я не делал его максимально холодным, как мог, но держал на той температуре, при которой Черри, когда она приезжала ко мне, надевала на себя легкий свитер. Мы сидели рядом друг с другом, потягивали „фраскати", и тут я начал свое повествование.

Я прекрасно помню, что в этот день дверь в ванную была открыта и свет оттуда падал в комнату. Он недостаточно освещал помещение, но стояла светлая ночь, на небе была почти полная луна, и ее жемчужное сияние проникало сквозь окна. Казалось, мы находились под водой, воздух шевелился и переливался прозрачным матовым светом.

Черри выглядела очень бледной при таком освещении. Ее глаза были громадными и черными. Мне казалось, что я смотрю на нее не отрываясь, хотя я знал, что это не так.

— Ты, должно быть, знаешь, что я беспокоюсь о тебе, — начал я.

— Беспокоишься? — сказала она с легкой улыбкой. — Это как-то неопределенно — то, что ты говоришь, Чес, не так ли?