— Забавно, забавно… — пробормотал Виктор с ничего не выражающим лицом и неверной рукой разлил оставшуюся водку.

Они выпили не чокаясь.

— Свадьба больше походила на похороны. Тут особо нечего рассказывать, запомнилось другое. После застолья мы долго шли по мутным сугробистым дворам — я, она и сын. Дул колючий мусорный ветерок. На пути встречались уродливые снеговики с бутылками в паху. Мы смеялись над этим. Саша отводил глаза. Из-под её пальто торчало свадебное платье и цеплялось за сухую траву, когда переходили пустырь. Она шла неровной походкой невесты, словно на каблуках, хотя её туфли я нёс в пакете с остатками еды. Когда зашли в подъезд, долго не могли открыть входную дверь: роняли ключи, смеялись, выясняли, кто из нас пьянее. Потом она уложила Сашу спать, мы остались на кухне. Достали закуску, вино. Катя зажгла свечи. Ну, чтоб как в кино. Мне захотелось её поцеловать, у неё началась истерика. Так, на пустом месте. Она сказала, что её не любят мои родители, что она старая для меня и что я тоже её не люблю. Короче, бред полный. А когда успокоилась, выпила немного вина, задала мне такой вопрос… Нет, сначала пристально на меня поглядела, как прожгла, а потом сказала, неприятно растягивая слова: «А-артём, а-а… ты не думал ра-аботу поменять? У нас ведь теперь се-емья». А мне нравится то, чем я занимаюсь, ну… нравится очень, понимаешь? И всё пошло к чёрту… Она не работала, могла весь день просидеть у телевизора, глядя дурацкие шоу. Готовила отвратительно. Вечно вылавливал из супа её крашеные волосы. По вечерам, когда приходил с работы, она стала вспоминать о своём первом муже-военном. Сравнивала меня с ним, говорила: он хоть и сволочь, но мужик, а ты — баба. Такие дела. Мечтала открыть ателье — шила, кстати, неплохо, — хотела взять кредит в банке, но бог миловал, с дивана она так и не слезла. Теперь конец, — виновато улыбнулся Артём. — Дальше не так интересно…

Виктор тяжело смотрел сквозь прозрачное стекло графина, вбирая теперь его пустоту. Когда Артём закончил, он шумно вздохнул, выбил пальцами барабанную дробь и с некоторым раздражением сказал:

— Стервой твоя панночка оказалась.

Чуткий официант, оценив важность разговора и убрав папку со счётом за спину, прошёл мимо.

— По-моему, она нездорова. Сашку жалко, — слабо возразил Артём.

— Видишься с ним?

— Нет… запретила. Говорит, сперва алименты выплати, потом подумаю. Знаешь… — Артём длинно посмотрел в открытое окно, в смазанную сумерками листву. — Мне её тоже жалко.

— Щас распла́чусь, — поморщился Виктор, нащупывая бумажник. — Слушай, пойдём отсюда, а?

Вечер освежил их лица прохладой. Пьяно мерцали уличные огни, приглушённые густой зеленью клёнов. Синие троллейбусы с табличками «в парк» неспешно увозили дачников в казённый покой. Друзья шагали по тротуару в недосягаемое тёмное пятно впереди. Твёрдые углы зданий смешались в танце теней. Проснулись гулкие отзвуки дворов — дребезг стекла, смех, крики, — вызывающие сладкую тревогу: если не убьют, то наверняка превратят беспечную походку в ветер. Границы города растворились. Стена вряд ли будет стеной, если подойдёшь ближе, коснёшься — рука уйдёт в пустоту. Дерево едва ли окажется деревом, если проведёшь ладонью — смахнёшь смертную тень с чужого лица. И звёзды горят над остывающими крышами, над невидимой стрекочущей степью, что за пятью домами, так ярко, голо, бесстыже…

— Здесь я оставил два зуба и хайр, когда с репетиции шёл, — Артём жестом музейного гида показал на скамью под навесом автобусной остановки. — Срезали тупым ножом. Через год новый вырос, как у ящерицы.

— Жёстко, жёстко… Мне кто-то рассказывал из наших. Теперь уже хрен такой вырастет, — Виктор погладил голый затылок друга.

Они двинулись дальше, мигая сигаретными огоньками.

— Я того главного, который со мной беседовал — «я тебя бить не буду, они будут», — на рынке недавно встретил, — весело говорил Артём. — Жалкий такой мужичок с тележкой. Мёдом торгует. Он с дочкой, видимо, шёл. Дочь в зелёнке вся, прильнула к нему, плачет…

— Что — тоже жалко? — Виктор сплюнул в кусты.

— Да нет. Странно всё это. Тогда он на меня смертью дышал, а теперь с тележкой… Я его портрет по памяти нарисовал.

— И как назвал — «Стокгольмский синдром»?

Артём промолчал, выстрелив искрящимся окурком в темень.

Площадь и главный проспект остались позади. Волны дорожного шума всё реже касались слуха, темнее и у́же становились тропы, по которым они шли. Квартал за кварталом, вдох за выдохом — слепые фонари, песочницы-мухоморы, погосты мусорных куч, — шесть сигарет в согласном мужском молчании. Горький запах полыни — всюду.