- Что... что ты... нет! - Маша летит от него прочь, подброшенная болью, слёзы выплёскиваются по щекам, как вода из колодцев, и Тармо ложится в зелёную траву, закрывает глаза -- теперь уже всё страшное случилось, бояться нечего, всё сказано, всё сделано...
Видно, разум перехитрил тело, дал забыться то ли на час, то ли на минуту. Что-то заслоняет солнце, Тармо приоткрывает глаза -- Маша стоит над ним на коленях, счастья нет в её глазах, как утром, но и слёз тоже нет.
- Дура я, - говорит Маша и склоняется ещё ниже, утыкается пушистой головой Тармо в плечо. - Ну правда же дура. Я тебя и папу твоего хотела с собой позвать... да не то что хотела, просто думала, что и звать не надо, всё и так ясно -- сами знаете, что я без вас никуда! В городе в военный госпиталь бы поехали, там знаешь какие врачи, они тебе ногу починят, будешь опять по оврагам носиться, и контузии там лечат...
- Маша, - Тармо поднимает её голову, заглядывает в глаза, - а твои как же? Семья-то?
- Чудин ты, чудин, - улыбается Маша сквозь слёзы. - У меня нет никого, я детдомовская. Были подружки, учились вместе, а где они теперь -- даже не знаю, надо искать, письма писать... Я-то думала, если мы вместе приедем, нам легче будет... всем... - Тут слова у Маши кончаются, только слёзы остаются, а Тармо гладит её по плечам, смотрит поверх машиной пушистой головы за лес, за болото, где в просветах березняка выступают тёмные красные сосны. Если идти туда всё прямо и прямо, то сперва так и будут будут сосновые леса, потом откроются луга, усеянные громадными валунами, а потом -- холодное солёное море. Над ним всё лето стоит белая заря и всегда виден блеск далёкой ледяной полоски...
- Маша, - говорит чудин, - мы там не приспособимся... да что приспосабливаться! Не наше там. Всё иное, не за что зацепиться, негде корни пустить. А ты... слушаешь меня, Маша? Ты потому и осталась тут, с нами, не вернулась ни в посёлок, ни в город свой, что тебе тоже здесь хорошо. Здесь -- твоё. Корешки-то уже проросли, за землю схватились. Ты разве не чуешь? Разве бы ты меня любила, если бы не любила всё здесь? Пташка ты...
Маша только теснее прижимается к нему, не поднимая лица, сопит в плечо, крепко сцепив руки, и Тармо вдруг слышит, что дыхание у неё изменилось -- задремала доктор Маша оттого, что смута в душе кончилась и солнце светит. Хоть до сумерек готов Тармо сидеть тут, на пригорке, не шевелясь, не тревожа Машу. Война-то кончилась, куда теперь торопиться.
Ветерок с запада пробегает по всему нашему краю, тревожит берёзы над убежищем, качает молодые черёмухи над новым кладбищем, расправляет красный флаг на вышке в отстроенном посёлке, гуляет в пустых окнах старого монастыря. Осталось сто километров и десять дней.
<p>
ЛЕСНАЯ КРОВЬ</p>
Тишина и солнце. Третий день тишина, ни ветерка, и снег лежит ровный-ровный, белый-белый, и всякий след на нём виден издалека. Сиди дома, тише воды ниже травы, не смей топить печь и проклинай тишину. Что бы ветру не задуть снова! Была бы метель, солнца бы вовсе не видать, вот тогда можно и печь затопить, и за водой к озеру выбежать. А как метель утихает -- всё, прячься назад, в дом, и носа наружу не высовывай! Не должны немцы догадаться, что в деревне кто-то есть.
Третий день тихо, вот самолёты и летают -- их далеко слышно. Полетели, хищники, на разведку, осматривать озёра, леса, дороги. Даже по бегущему зайцу могут забавы ради ударить из пулемётов. Им забава, а люди по полгода уже мяса не ели! Не поохотишься теперь -- тут же немцы набегут. Говорить по-своему нельзя, только по-фински или по-немецки. Скажешь сдуру русское слово -- сразу пуля в голову! Всем дали новые документы, финские, а старые паспорта сожгли: попробуй только забудь, что ты теперь не советский, а финн!
Плохо под немцем, поэтому и возвращаются люди в брошенные деревни, те, которые немцы уже опустошили и оставили в глубоком тылу. Там, хоть приходится жить в тайне, всё же свободнее, чем в занятых посёлках. Только нельзя выходить в ясные дни, нельзя оставлять следы на свежем снегу. Немцы не дураки, приведут собак, всех найдут по сараям, по погребам, всех до последнего человека выведут на улицу и убьют из автоматов. Поэтому днём не скрипят двери, не идёт дым из труб, ничего не видать в окнах -- брошена деревня, не видите, что ли, пусто, никого нет! Только ночью, только в метель можно выйти, без ружья, с одним ножом. Нельзя стрелять -- услышат. Нельзя резать немцев -- увидят труп, пустят собак по следу. Нельзя тревожить мины на лесных дорогах -- поднимешь тревогу. Как лисица, как горностай, крадись до проруби, лови в продыхе рыбу, если повезёт. А не повезёт -- жуй, как заяц, растолчённую кору.
Весной будет легче найти еду. Но весной длиннее дни, светлее ночи -- проще углядеть тайного жителя по следам, увидеть в сумерках. И весной трудно будет человеку, если не придут наши, не освободят. Как пережить другую такую зиму, куда ещё идти?
Всего в брошенной деревне два десятка человек -- кто смелее всех, кто решился пробраться мимо немецких застав, пешком по льду реки, в метель, чтобы не нашли следов. Теперь живут здесь, как в осаде, но назад, в посёлок под немцами, теперь нельзя: кто вернётся -- того убьют. Председателя Микиту, который помог людям убежать, немцы повесили перед сельсоветом. Хоронить не велели, и висел Микита две недели, пока в метельную ночь не украли его с виселицы. Кто украл, куда дел -- неизвестно. Немцы всех жителей до одного допросили -- никто не мог подойти к Миките так, чтобы не заметили. И немецкие собаки не лаяли, сидели тихо, прятались от метели. Они не чуяли человека. Может, это дух леса, корбхине, приходил за Микитой? Немцы не знают. А кто знает?
Старый Офонь и молодой Офонь -- дед и внук. Дед Офонь по прозвищу Щука -- самый хитрый охотник, самый ловкий рыбак. Его только называют старым, а сам не дряхлый ещё, ловкий, быстрый, в самом деле как щука. Ночами, когда метель, он не велит молодому Офоню выходить из дома -- сам бегает за водой к проруби и иногда приносит вкусную рыбу. Что принесёт -- делит пополам: себе и Олёне. У Олёны двое детей, рыбачить она не может, только таскает в ведёрках воду и варит кору с засохшими ягодами. Этим кормит детей. Без рыбы умрут дети, не доживут до весны. Муж у Олёны красноармеец, и про это немцам знать тоже нельзя, повесят. Олёна не знает, где муж, знает только, что уезжал он летом в Ленинград на поезде, осенью два раза написал, что жив-здоров, а где служит, сказать нельзя, не разрешают. А потом больше не писал. А может, писал, только Олёнин посёлок заняли немцы, а она убежала. Где её теперь письма разыщут?
Тихо уже третий день подряд. Старый Офонь говорит, метель близко: ему нога подсказывает. Нога у Офоня умная, пулей наученная, за день чует, когда придёт непогода. А откуда она придёт, когда ни одного облачка не видно?
Внук Офонь сидит на чердаке и смотрит через щёлочку в крыше, не идёт ли метель. На чердаке холодно, зато не скучно. Если завернуться в дедов тулуп, очень даже хорошо сидеть. Прилетела сорока, села на плетень. Не чует людей, не поднимает крика. Покачала хвостом, улетела. Белка прибежала, тряхнула ветку, снег полетел вниз. Будь у Офоня ружьё, он бы попал отсюда в белку! Сварили бы её в котелке с ягодами, вот и мясо, вот и еда! Но у Офоня нет ружья, да и стрелять нельзя -- выстрел далеко разнесётся. Сидит Офонь, не шевелится, чтобы белку не напугать, мечтает, как придёт весна и он наловит в озере окуней, поставит на огонь котелок и наварит ухи. И позовёт деда и Олёну, и олёниных детей, и всех соседей тоже позовёт, но сначала сам попробует, что за уха получилась...
Солнца больше не видно, темнеет, Офонь задремал у своей щёлочки, а уже вечер. Моргает Офонь, не может спросонья понять, что это пролетает над ним. Да это же снег! Прав был дед, вот и метель. Ветер уже запел, закружил позёмку по дороге. Скоро совсем стемнеет, разгуляется метель, тогда дед загонит Офоня в тёплый подвал, возьмёт у него свой тулуп и пойдёт за водой и за рыбой.
Внук не дожидается деда, сам спускается вниз. Нет, не будет сегодня рыбы -- дед Офонь нынче не ходок! Пришла метель -- разболелась у деда учёная нога. Когда он был ещё молодой, а дочь его -- мать молодого Офоня -- была девчонкой, в далёком краю, где растут жёлтые дыни, в деда стреляли из винтовки. Бандиты стреляли, каждый день стреляли, а попали только раз, когда он на разведку поехал. Ранили его, убили его лошадь, чуть сам к бандитам не попал. Вернулся дед домой хромой, зато живой и с настоящим наганом --наградили за то, что в разведку ходил, бандитский стан рассмотрел и назад вовремя вернулся. С тех пор нога знает, когда метель, только уж если очень долгая непогода будет, ходить не хочет, отказывается. Лежит дед, больную ногу в одеяло завернул. Придётся Офоню-внуку за водой идти, нельзя совсем без воды.