Заворожённо гляжу на буйство стихии, и, уже уходя, всё оглядываюсь: волны без устали продолжают биться о берег с прежней силой. От чего же устало твоё сердце, Кирюша? Неужели от любви? Вдруг до сумасшествия захотела прильнуть к его могиле.

Кладбища тем пышнее, чем показушнее верит нация. Самые красивые в Италии – grande cimitera похожи на выставку роскошных скульптур, этим мастерством у нас мало кто так хорошо владеет. Самые простые кладбища у мусульман – небольшие столбики. Православные несут мёртвым цветы, еду, водку, слёзы – разве это не попытка внушить себе, что иллюзия – именно жизнь, а не вечность? Увольте меня от абсурда – я ещё жива и не очень брезгливым могу дать себя пощупать, но после смерти предпочитаю, чтобы мой прах заключили в вазу. Жаль, крематория в Сочи нет.

Сельский погост пыльный и унылый. Не верится, что мятежный дух способен найти здесь приют. Нет, Кирюша где-то в другом месте, он никогда не умирал, а просто ушёл туда, откуда не возвращаются. Неужели там настолько хорошо? Иногда меня подмывает крикнуть в полный голос: «Кира, кончай валять дурака, я соскучилась!» Он так меня любил, что, не сомневаюсь, предпочёл бы раю. Значит, там ничего нет. Тогда где же ты, Кирюша?

Земляной холмик, потрескавшийся от жары, сторожит серая гранитная стела с закрученной кандибобером позолоченной веточкой – предел фантазии местных умельцев. Меня охватывает жгучая горечь несправедливости – уходят хорошие люди, а подонки живут бесконечно и редко болеют. Всегда относилась к собственной персоне без пиетета и не стану лгать, что испытываю сочувствие к себе – ведь это я жива и это мне плохо, а Кириллу хорошо, он ушёл первым, я ему – цветочки, фото целую, а он мне фигу – всё, мол, отдал при жизни. Ладно. В забвении сравняемся.

Беру билет на самолёт до Москвы, чтобы развеяться. Это движение души очевидно, но за ним скрывается желание навестить прах первого мужа на Новодевичьем, благо кладбище мемориальное, почти в центре Москвы, и мои ноги с нагрузкой справляются сносно.

Когда белая колонна издали проглянула между чёрных надгробий, сердце сделало кульбит и зачастило. Рана моя вдруг оказалась так свежа, словно Дон умер вчера, но застав на мраморе засохший букет, злюсь: неужели, кто-то ещё помнит скрипача, популярного в звонкие шестидесятые, увы, прошлого века? Какая-нибудь перетраханная тёлка. Где она была, когда он стенал по ночам: «Лю-ю-ю-ди!»? Ах, ты мой родной, единственный и неповторимый!

Долго сижу на скамейке между могилами. Безгласны ветры, и земля внизу тиха, как смерть. Постепенно успокаиваюсь, ноги отдыхают, на душе просторно. Подкралась дрёма… Вздрогнула и очнулась от странной мысли: думая о Доне, я одновременно была и здесь, и там, в том времени счастливой печали, когда мы оба были живы.

Проходящая мимо немолодая пара вдруг останавливается, и женщина в старомодном кожаном пиджаке говорит спутнику:

– Смотри-ка! Орленин! – Качает головой. – Мало прожил. А я-то думала: куда подевался? В юности ходила на его концерты, сторожила у служебного подъезда, чтобы взять автограф. Замечательно играл, и очень был хорош собой. И жену видела, тоже красавица.

Спешно отворачиваю лицо, и напрасно: женщина, успев скользнуть по мне равнодушным взглядом, шагает дальше. Я не похожа на ту, которая стояла рядом с кумиром молодых поклонниц – столько лет прошло, целая жизнь.

Кажется нелепым после многих лет беспечной жизни с Кириллом, ощущать душевные терзания, сопровождавшие мой относительно короткий первый брак. Конечно, со вторым мужем не было ночных застолий, концертной круговерти, общения со знаменитостями и разъедающей бешеной ревности, но моя постель всегда была согрета телом, которое служило только мне. Кирилл умер, и я больше его не слышу, а когда представляю Дона, голова наполняется звуками колоколов, словно он жив и это бьётся его сердце. Проще всего думать, что в ушах стучит моя собственная взволнованная кровь. Нет. Звук плывёт высоко, над макушками голубых кладбищенских елей, переходя в трепещущее пение до предела натянутых струн.

В Москве ещё тоскливее, чем на юге. Не осталось близких по духу людей, способных несколько часов тащиться с другого конца безразмерного города, чтобы упасть в мои объятия, выслушивая жалобы. Тому, кто дотянул до преклонных лет, ситуация знакома: будто ты вернулся с чужой планеты, и хоть мчался быстрее света, на Земле прошла уже пара сотен лет, а у звездолётчика всего какой-то десяток, и никто его не узнаёт, даже забыли, зачем посылали. И жизнь другая, и люди новые.

Целый день провела у Тины, посидели за бутылкой «Мукузани», поговорили обо всём – давно не виделись. Вообще-то, я никогда не ходила у неё в любимчиках, у Тины подруг – воз и маленькая тележка, а у меня она самая близкая с тех, незапамятных, ещё институтских, времён. Тина женщина удивительного душевного мужества. В воображении я часто разговариваю с ней, поверяя ускользающие во времени мысли, но вживую общаться с нею стало непросто, она как бы внутренне сопротивляется всему, что я говорю. На её примере видна несостоятельность утверждения, что с возрастом люди становятся терпимее. Широта познания и увесистый багаж опыта мешают ей понимать других, впрочем, она к этому и не стремится. Выговаривает с укоризной:

– Что у тебя за страсть к романам с плохим концом? Нужна хотя бы надежда.

– Ну да, – усмехаюсь я, – была такая дурацкая советская песенка: Вся жизнь впереди, // Надейся и жди. Хочешь засунуть голову подмышку, насладиться иллюзией? Пожалуйста. Я предпочитаю соответствие реальности. Всё хорошее – лишь промежуточное состояние между началом и концом, а конец никогда счастливым не бывает, он есть катастрофа по определению. Послушай человека поумнее нас: Надежда – незаконнорожденное дитя воображения. Надо научиться жить без надежды. Вечная жизнь та, что происходит сейчас.

Тина фыркнула:

– Видно, сказанул с большого горя.

Пришлось согласиться, что она попала в точку: Набокова душила ностальгия.

На другое моё замечание «Не жалей на себя денег, у нас, стариков, потребности небольшие, а туда не возьмёшь» Тина разражается пространной тирадой:

– Напрасно ты так думаешь. Мне денежки очень даже нужны: племянница замуж выходит, теперь в конверты кладут, чтобы сами себе покупали, не то подарят четыре чайных сервиза, а столового ни одного. Сколько дать, чтобы мало не показалось, не знаю. Британцы здорово придумали: к приглашению на свадьбу прикладывается список вещей, которые требуются новобрачным. Внуку на день рождения надо? Надо. А у меня их трое, с невестками, и четверо правнуков подрастают. Лекарства дороже мяса, деньги жрут, как крокодилы. И никаких доходов, кроме пенсии. У детей брать не хочу принципиально, хотя всё равно беру. Хорошо у тебя две квартиры, третью родители оставили, а мы с мужем при жизни всё детям раздали.