– Какой?

– Как раз об этом отличии. Один мужчина спрашивает другого об общей знакомой: «Она тебе дала?» – «Нет. А тебе?» – «Тоже нет,» – «Вот блядь!» Это мужская логика. А вот женская – тоже хороша: «Мне мой муж так изменяет, так изменяет, что я не знаю, от кого у меня дети!».

Люся оставила без внимания женскую логику, но поинтересовалась, чем можно объяснить мужскую.

– Объяснение очень простое, – ответил Михаил. – Оба вожделеющих к этой знакомой мужика получили отказ, но все равно остались в уверенности, что кому-то она все равно обязательно даст.

– А раз даст, обязательно блядь?

– По логике их оскорбленного самолюбия – да.

Люся только скорбно покачала головой. О чем она подумала, что вспомнила или представила себе, Михаил так и не узнал. Зато он понял, в чем состоит и чем объясняется парадокс в женской логике. Муж с кем только не путается, пренебрегая женой, которая из-за этого сама вынуждена довольствоваться беспорядочными связями. Откуда ж тогда ей знать, от кого у нее дети?

Ну, это ладно. Каждый из супругов стремится внести баланс в нарушенное равновесие и асимметрию отношений. Как быть любящим, если любят оба, но неодинаково – один больше, другой меньше? Разве удастся уравнять их чувства и стремления одними разумными волевыми усилиями? Положим, любить меньше со временем удается очень многим. Зато любить больше получается далеко не у всех. Далеко-далеко не у всех…Что же тогда остается? – Устранить дефицит или сбросить избыток с помощью связей на стороне. Тогда снова может быть достигнуто равновесие в супружестве, только на более низком уровне. Ну, и это не плохо – никто не попадет ни в рабскую зависимость, ни в абсолютные владыки. Брак упрочняется (конечно, относительно) за счет взаимного предоставления некоторой – не чрезмерной – свободы. Счастья она браку не прибавит, однако каждый может добавить к своему удовольствию что-то в этом роде еще. Если повезет.

Видимо, только равная взаимная любовь может привести к счастью, когда ее постоянно питают взаимный восторг от слияния, общность устремлений, сходство вкусов, терпимость к имеющимся различиям и примерно равное осознание своего долга беречь этот высший Дар Божий, такой редкий и, в общем-то, легко уязвимый при небрежении им. И в то же время абсолютно вседостаточный, если ему служить и быть за него всегда благодарным.

Михаил углубился в работу и, лишь оторвавшись от нее, заметил, что за ней прошло уже полтора часа. Поскольку дождь не прерывался, он взялся писать дневник. Это заняло еще минут десять. Дождь, естественно, за это время не кончился. Делать нечего. Есть уже хотелось как следует. Надо было вылезать.

Михаил еще внутри палатки надел непромокаемую куртку и, сидя у порога, натянул на ноги высокие сапоги. Прихватив ленту бересты, он вылез наружу. Там все было мокро. Чтобы костер хорошо разгорелся, все поленья надо было снова разрубить вдоль, чтобы пламя растопки касалось сухой поверхности. Михаил давно уже усвоил, что чем хуже дрова и погода и чем нужнее костер, тем более тщательно надо готовиться к его разжиганию. Расколотые полешки и особенно тонкие лучинки он сразу прятал от дождя под полиэтиленовой пленкой. Решив, что для начала достаточно, он подвесил на треногу котелок и под ним как под крышей, согнувшись, зажег бересту и положил поверх пламени сухие лучинки, а когда они занялись огнем, подложил первую партию мелких полешков. – «Кажется, пошло», – через минуту с облегчением подумал он и спрятал спички поглубже в карман – разумеется, в водоупорной упаковке. Штормовые спички не понадобились. Обошелся обычными. Он берег штормовые на случай, когда будет не только сильный дождь, но и резкий ветер. Вскоре Михаил уже ел яичницу и поджидал, когда немного остынет геркулес. Чай тоже вот – вот должен был закипеть. В общем, скоро можно было продолжить завтрак, полулежа в палатке. Подумав, что пока у него с едой все путем, он перенесся мыслями к встреченной компании, которая, скорей всего, заночевала от него не более, чем в десяти километрах, а то и вовсе неподалеку. Он представил себе их бивак и вновь порадовался, что ему не надо поддерживать все время хороший огонь под большими котлами, для чего нужен хороший запас дров или уйма усилий, чтобы их вовремя доставлять к костру, иначе готовка превращается в продолжительное мучение. Мужчины злятся, не находя под дождем сушняк. Женщины раздражаются, что костер совсем затухает, когда в него подкладывают новую порцию сырых дров, а если при этом они пекут лепешки или оладьи, то даже временный перерыв в нормальном горении закономерно выводит их из себя. В данном случае для Михаила это были уже не абстрактные женщины, а знакомые Ира и Галя, угостившие его обедом по доброте сердца, в то время как мужчины, кроме одного, видимо, Ириного мужа или любовника, были с ним более чем сдержаны. Неужели они и впрямь испугались, что он навяжется им на голову? Наверно, он зря остался у них на обед. Если случится еще какая-то встреча с ними, хорошо было бы возместить им потерю запасов. Только чем? Может быть, спиртом или банкой консервов? Вот теперь гадай, возьмут они или не возьмут. А-а, черт с ними! Мужики как мужики. Если пошли на эту Реку, значит, уже достаточно многого навидались, знают, могут и умеют. Чего их жалеть? Если у них есть двуручная пила, а рядом со стоянкой найдется сухостойная лиственница диаметром тридцать – сорок сантиметров у комля, они ее быстро свалят, раскряжуют и расколят, даже если предводитель будет только пилить во второй паре, а не колоть. Он такой, что не станет делать ничего лишнего. У него, как когда-то у Вадима, должно быть полно других дел, разумеется, более важных – организационных или общественно-политических. Да, в дровах тут не должно быть недостатка. Могут не только готовить бесперебойно, но и баню устроить. А что? Нагреют в костре несколько приличных камней, натянут над ними пленку шатром, вскипятят воду в ведрах и натаскают холодной воды – и пожалуйста – дамы первые, мы потом или наоборот или все вместе – на выбор паньства.

Подумав о бане, Михаил вдруг впервые представил, что здесь и эти дамы – Ира и Галя – могут оказаться совсем без одежды, и хмыкнул. Он вспомнил, что сегодня сам еще не купался. В плохую погоду лезть в реку совсем не тянуло, хотя заставить себя купнуться он мог и сейчас. Михаил вполне обходился в походах холодной водой, однако во многих туристских компаниях было принято и банное развлечение. Создать удобства особого труда не составляло – были бы только время и охота. А любители попариться и охолонуть по всей форме могли выскочить голышом из шатра и всего через десяток – другой шагов кинуться в холодную воду. Интересно, как в таком случае выглядели бы Галя и Ира. Наверное, очень неплохо или даже совсем хорошо. Стройные ноги, сочные формы ягодиц и грудей – а-а! – да что там! Зачем представлять себе небывальщину? Их формами уже любуются другие – будь уверен. Там есть кому смотреть! А ему на что распаляться виртуальными «ню»? Сегодня этой компании вполне может быть не до бани, тем более, что им надо суметь втиснуться в свой первоначальный график, который уже затрещал по швам. Значит, сегодня у них определенно ходовой день несмотря на дождь. Зря, конечно. Лучше было бы подождать, отдохнуть, привыкнуть к высокой воде – короче, сперва привести в норму себя, а потом уж думать о графике. Вон – за ночь уровень воды в реке возрос на метр восемьдесят – Михаил промерил от метки, которую накануне сделал в двух метрах от поверхности. Надо было ждать, что прибыль воды теперь будет возрастать ускоренными темпами. Этак скоро все камни в шиверах прикроются водой, но в какое бешенство должна будет прийти эта паводковая вода!

После завтрака Михаил прихватил ружье и пошел вверх по склону, но вниз по течению Реки. Напротив середины ближайшей шиверы он приспустился к воде и начал из-за деревьев рассматривать неистовствующий поток. Теперь при прохождении препятствий главным было не давать волнам сбить себя с курса и не допустить переворота байдарки. Если высота стояков превысит два метра, это будет уже явной угрозой перевернуться через нос. Длина «Рекина» была четыре метра, а устойчиво преодолевать валы байдарка способна, если они не выше половины ее длины – так считалось в литературе, и Михаил такую оценку разделял. Многое, конечно, зависело от крутизны сливов, но угадывать их на ходу было не так-то просто. В любом случае надо было проходить повороты ближе к внутреннему берегу, чтобы избежать прижимов. Но сегодня Михаил решил остаться на месте, побродить по тайге, хотя определенно знал, что в такую погоду никакой дичи не встретит, однако с ружьем и топором расставаться не стал.

Подъем прямо вверх от шиверы был достаточно крут и вскоре стал слишком утомительным. Поэтому Михаил перешел к подъему траверсами вправо-влево, время от времени обходя, где удобнее, скальные выступы и стенки. Он шел и думал, что сегодня с высоты из-за туч и облаков ничего не увидишь, но все-таки поднимался – во-первых, для того, чтобы потренировать ноги и сердце, а, во-вторых, в надежде, что вдруг наткнется на что-то неожиданное. И когда склон несколько выположился, он наткнулся на старую, сильно заросшую тропу. Судя по глубоким выбоинам в ней возле корней деревьев, тропа была конской – только кованые копыта могли оставить такой след, да еще после многократных прогонов. Конных караванов здесь не гоняли лет сорок. Отдельным охотникам с вьючными лошадьми тоже вряд ли требовалось заходить от поселка в низовье в такую даль. Видимо, тропа действительно осталась здесь с тех пор, когда золотоискательские артели в погоне за фартом обшаривали весь золотоносный край. Следовательно, там, куда вела тропа, какой-то из этих артелей выпал фарт, только вот в какую сторону надо было пойти, Михаил решил не сразу. Прикинув так и эдак, он принял как более вероятное, что надо идти прочь от далекого поселка. Никаких заметок и следов, которые могли бы о чем-то говорить, он не увидел. Даже консервные банки, если их кто-то и выбросил в давние времена, могли успеть истлеть в ржавую труху. Мысль о том, что тайга все-таки самоочищается за такой срок, немного порадовала Михаила. Даже тропу через какой-нибудь десяток лет вряд ли можно будет заметить – не то что банку. Внезапно тропа растворилась на площади небольшой старой вырубки. Молодые деревья и кусты на ней были со всех сторон окружены кондовой тайгой, а в центре стояли три высоких пня метра по четыре высотой на расстоянии метров трех-четырех друг от друга. Поверх этих пней был сооружен треугольный помост, на котором лежало что-то прикрытое старым корьем. «Лабаз», – сообразил Михаил. Можно было попытаться узнать, что там лежит, но бревна с глубокими зарубками наподобие лестницы он не увидел – видимо, сгнило, да и зачем ему было бы лезть? Брать с чужого лабаза добро здесь всегда считалось особо тяжким грехом, даже если оно оставалось нетронутым десятилетиями. К тому же оно могло и охраняться. На всякий случай Михаил надел очки для дали и, внимательно глядя под ноги, чтобы не задеть растяжку к спуску самострела, обошел вокруг старого хранилища ценностей. Растяжек он не обнаружил, равно как и никаких надписей или знаков, оставленных людьми. Михаил повернулся к лабазу спиной и быстро спустился вниз к Реке, стараясь не поскользнуться на хвое. На биваке он застал все как оставил перед уходом. То есть палатку под тентом, блестевшим от воды, закопченые котелки рядом с кострищем. Все выглядело мокрым и хмурым. Прежде чем забраться в палатку, Михаил обтер ладонью от капель воды стволы ружья и положил его на пол палатки рядом с матрацем. Потом снял с себя мокрую куртку «Дождь» из экипировки спецназа. Ничем особенным по уровню непромокаемости от других вещей из серебрянки она не отличалась, разве что тем, что снаружи была раскрашена под камуфляж. Влага проникала сквозь непроклеенные швы, не считаясь ни с какими особыми запросами разведчиков из спецназа. Одежда под курткой все равно становилась сырой даже под умеренным дождем, который шел во время его шатаний по склону. Ну, да это было в порядке вещей. Михаил аккуратно сложил куртку серебристой изнанкой вверх, положил на пол у порога и после этого сам на четвереньках залез вовнутрь и только после этого развернулся и сел лицом ко входу. Теперь настала очередь высоких сапог. Михаил спустил с бедер и коленей раструбы ботфортов, снял оба сапога и вновь поднял раструбы вверх, однако не вытягивая их до конца – так их было легче надевать в следующий раз, чем если бы они были вытянуты во всю длину, и в то же время их удобно было засовывать снаружи под пол палатки, где они подкладкой не соприкасались с землей. На этом действия по предотвращению заноса лишней влаги внутрь жилища были закончены. Теперь лежа поверх сухой и мягкой постели можно было предаться отдыху и раздумьям до самого вечера. Но прежде всего следовало позаботиться о ружье. Михаил с благоговением вытер его сухой запасной портянкой, открыл затвор и вынул патроны – по случаю дождя это были патроны в латунных гильзах – заглянул внутрь стволов и решил, что не будет лишнем протереть их от влаги и там, а потом снова смазать. Он занялся этим отнюдь не самым любимым делом из тех, что были связаны с охотой, но из уважения к любимому оружию никогда не позволял себе халтуры по отношению к нему, чтобы и оно не подвело в нужный момент, и самому не превратиться в неблагодарную свинью. Среди всех предметов походного обихода ружье всегда было одним из самых почитаемых и любимых.

Закончив чистку стволов и успокоившись насчет ружья, Михаил прилег на свое ложе и, казалось, погрузился в безмыслие, которое, правда, нередко побуждало к возникновению чего-то путного в мозгу. Другие люди от нечего делать тянулись к картам, выпивке или еще к чему-нибудь беспутному и вредному, на фоне чего даже примитивный физиологический секс выглядел более чем осмысленным занятием. Энергия, не израсходованная по глупости или из-за лени на праведное дело, все равно сама по себе никуда не исчезала и искала выхода хотя бы в безобразиях. Михаил называл ее энергией скуки. Видимо, человек был единственным живым существом, настоятельно требовавшим развлечений при наличии у него свободного времени.

Михаил снова взялся за бумагу. Считая наличие досуга одним из необходимейших условий творчества (по крайней мере для себя), он все же прекрасно понимал, что досуг как бездействие плюс бездумье становится причиной всех видов духовного разложения личности и даже физической деградации породы в целом. Всем, незанятым обычными – условно-служебными делами, нужны другие занятия. Либо более или менее полезные – такие как спорт, знакомство с культурными ценностями, путешествия, добровольная дополнительная учеба; либо сидение перед телевизором, погружающим в чужие страсти, действия, путешествия, соревнования и приключения (и это еще ничего – перевод данного лица в виртуальную действительность не так страшен и опасен для других лиц, особенно близких и окружающих, как для них самих), либо подстегивание жаждущей новшеств психики наркотиками, алкоголем, азартными играми и все более вычурным, нарочито внеморальным и безлюбовным сексом.

Собственно морали в каждом из удовольствий для скучающей публики становится все меньше и меньше потому, что именно она определенным образом ограничивала безудержную экспансивность, на которую способен человек, не выработавший или лишившийся внутренних тормозов и ограничений. В век личной свободы, объявленной высшим приоритетом среди прав человека, одуревшие от мечты о вседозволенности люди перестают понимать, что еще более приоритетным, то есть единственно приоритетным, является долг перед Создателем, точнее – его выполнение. Можно воображать, что живешь – и якобы должен жить – исключительно в свое удовольствие. Но это значит лишь, что если не сейчас, то спустя какое-то время тебе недвусмысленно напомнят, что хозяином Бытия являешься совсем не ты и не тебе подобные, даже если они повелители и начальники, что нет преград для осуществления Воли и Промысла Всевышнего, какие бы воображаемые степени независимой самостоятельности мы бы ни приписывали себе. Величайший императив – осуществить свое благое призвание и предопределенное Богом назначение в этом мире сейчас, в данном своем бытии, чтобы постепенно, перемещаясь по цепи физических перевоплощений, заслужить себе вечность без смертностей или обречь себя на быструю деградацию в ничтожные нечеловеческие сущности (или вовсе буквально в ничто) – остается даже неосознанным, не то что сознательно отвергнутым по глупости. И оттого энергия, данная людям для осуществления благой и творческой экспансии, нерасходуемая в этих целях, перерождается во взрывоопасную, разрушительную и суетную энергию скуки, грозящую сорвать крышки и клапаны с перегретого внутреннего котла и устремляющуюся во избежание тяжелой и явной психопатии в эмоционально напрягающие страсти, дабы сбросить с души гнет своего бездарно упускаемого и действительно светлого будущего – в страсти разрушения и нынешнего и будущего себя и всего, до чего только удается дотянуться. Аренами для такого внутреннего эгоизма и безобразия являлись и войны, и революции, в которых «кто был никем, становился всем», и массовые национальные и социальные репрессии, для которых в изобилии находились охочие «исполнители»; и идеологическое оболванивание, лишь на первых порах способное казаться привлекательным и интересным, даже «истинным», но обязательно приводящее в состояние неполноценности и упадка.

А что же консерватизм, другая важнейшая составляющая каждой сущности, обязанная оберегать личность от внешних экспансий, в первую очередь неблагих? Под массированным прессингом разных социальных сил собственный консерватизм каждого утрачивает способность выполнять свою основную функцию – сохранять в себе лучшие качества, не позволяя заменять их скверными. Нормальный личный консерватизм уступает место консерватизму общественному, подавляющему всех без разбора и стремящемуся уничтожить всех и вся, не соответствующее убогому стандарту. И потому нарастающая техническая мощь цивилизации сопровождается столь же мощным процессом истребления материальных ресурсов развития, существования и даже выживания, не говоря уж о ресурсах психических, духовных и интеллектуальных, которые все больше выходят из массового социального обихода и остаются достоянием только отдельных лиц и малочисленных продвинутых, просвещенных и посвященных групп людей, которых не уничтожают и не громят до конца только из-за того, что именно они создают предпосылки для дальнейшего технологического прогресса – больше никто.

Но даже эти продвинутые люди в духовном смысле не достигают того уровня совершенства, которой был присущ людям – образцам и ориентирам для других из давнего прошлого. Никого сколько-нибудь похожего – не то что равного – Гермесу Трисмегисту, Гаутаме Будде, Иисусу Христу среди представителей нынешней цивилизации заметно не было. Лучшим из современников удавалось лишь осваивать кое-что из того, во что проникли и о чем учили величайшие посланцы Высшей Силы. Ранние последователи этих посланцев вряд ли в чем-нибудь уступали лучшим нынешним духовным пастырям и вождям. Те-то умели обуздывать в себе ту экспансивность, которая устремляет в погоню за соблазнами преходящего, но не вечного. Поэтому они и достигали удивительных для всех смертных высот духа и удостаивались способности творить чудеса, то есть чего-то благого, нормально невозможного для всех остальных, хотя и у этих остальных есть незнаемая ими за собой подходящая для чудотворчества предспособность. Почти все сущие выбирали себе путь попроще, к относительно легко доступным целям, по виду столь же благим, хотя и менее эффектным. У них концентрация воли не достигала необходимых значений, ибо ее размягчала и размывала лень, расслабленность, желание не перегружаться, жалость к себе – и скука, да-да, именно скука, охватывающая душу при первом же знакомстве с упражнениями, развивающими силу воли и способность к познанию. Не выдерживая первой проверки, многие все же дерзали считать себя выдающимися фигурами в созидании прогресса и, разумеется, не могли замечать, куда мостят дорогу своими трудами и благими намерениями – а именно туда, где оказались предшественники, которым никто не завидовал.

Михаил писал увлеченно и долго, а когда наконец оторвался от бумаги, почувствовал, что порядком устал. Он вытянулся на матраце в полный рост, с удовольствием отметив про себя, что день не был растрачен зря. Он полежал какое-то время с открытыми глазами, думая о Марине. Потом незаметно заснул.