Вот чем он действительно не грешил и не страдал – так это завистью. Должно быть, прежде всего потому, что сознавал – тебе самому Бог дал так много, что завидовать глупо, успевай только применить для благих свершений полученное от Всевышнего. Михаил вполне допускал, что такое чувство закономерно присутствует в каждом. Значит, тем более не имело смысла завидовать, особенно тем, кто преуспел в корыстолюбии, в карьере, во власти и в обогащении. С чувством, которое можно назвать завистью восхищения, можно было относиться только к тем творцам, кого по праву ставишь выше себя, в такой зависти нет греха, есть только стимул к тому, чтобы самому, своими трудами, подняться на уровень этих творцов, а, если Бог даст, то продвинуться дальше их и выше.
Вот с добротой дело обстояло хуже. Без усилий над собой он готов был отдавать свое лишь самым дорогим и близким существам и никогда не расточал своих ресурсов, правда, достаточно скудных, на тех, кто в них нуждался, но не затрагивал в нем глубинных чувств. Совершенно не думая о выгоде, он в своей жизни сделал что-то существенное и хорошее разве что для нескольких незнакомых собак. Попав в бедственное положение среди людей, они выглядели еще более беззащитными и взывающими к состраданию, чем люди – так уж он не раз ощущал. Многолетнее знакомство со своими собаками давно убедило Михаила, что эти существа почти ни в чем не уступают людям и одновременно во многом их превосходят. Тем более драматичной выглядела зависимость собак от человека, лишившего их возможности самостоятельно существовать в условиях цивилизации. Человек прочно забыл, что древний договор между ним и собакой был договором неодинаковых по своей природе, но равноправных существ. Человеку было крайне трудно охотиться без собаки, тогда еще почти волка – несравненного добытчика среди зверей. Собаке же, которая в те времена могла прокормиться самостоятельно, без человека, ужасно хотелось иметь возможность лежать у огня, завороженно глядя на него, а еще греться во время стужи, а огонь умел добывать и поддерживать только человек. С тех пор прошли века и тысячелетия. Люди до неузнаваемости изменили ландшафты и биотопы, подходящие для обитания волков, самих диких волков истребили почти до конца, а собак низвели до рабского положения слуг или игрушек, отобрав у них право полноценно жить и в человеческом обществе, и в природной среде. Спасенные ими с Мариной собаки представлялись им существами, перед которыми человечество находилось в неоплатном долгу и перед которыми за свою людскую породу было неизменно стыдно. О собаках, родившихся, выросших или воспитанных в их семье, они думали и скучали как по своим детям. И сейчас Михаилу тоже страшно не хватало их, а вспоминались они почти так же часто, как Марина.
Да, но с естественно-добровольным творением добра для посторонних людей дело у него обстояло много хуже. И прогресс был невелик.
Михаил уснул, убаюканный дождем. Он уже перестал воспринимать его отдельно от звукового фона таежного мира, который его окружал, но все же помнил о том, насколько у него теплей и суше, чем снаружи, за тонкими оболочками пуховика и палатки. Такая ценность не забывалась даже во сне.
Зато проснувшись, Михаил не мог вспомнить, снилось ли ему что-нибудь, но первая мысль при бодрствовании была о Марине. О том, как просыпаясь в одной постели раньше ее, с трудом удерживал себя от того, чтобы ее разбудить и побудить к занятиям любовью, да удерживал себя, потому что прерывать ее сон даже ради этого было все-таки совестно. Но разбудить хотелось ужасно.
Дождь, как и ночью, стучал по кровле палатки, но внутри ее было уже светло. Михаил нехотя, лишь по крайней необходимости, вылез из «слоновьей ноги», натянул плащ поверх пуховика и расстегнул «молнии» входа. Открывшаяся картина мира лишилась привычной цветности и яркости. Она больше не притягивала к себе. Прикинув в голове, чему отдать предпочтение – разведению костра и приготовлению завтрака или приятному безделью в сухой постели в раздумьях и воспоминаниях, а то и во сне, он выбрал второе – готовить «во что бы то ни стало» для себя одного явно не имело смысла – голод пока не подпирал. Михаил посмотрел на Реку. Вода в шивере, которую он прошел вчера последней, кипела и крутилась уже не по законам гидравлики, а по своему произволу, выбрасывая из своих серых недр белую пену не только поверх стоячих волн ниже сливов, но и поверх спиралей, бочек и выпоров. Соваться туда действительно не хотелось. Он повернулся ко входу и залез вовнутрь палатки. Сегодняшний день он имел право провести как сибарит и лентяй. Захочет – выспится всласть. Прорежется голод – делать нечего, разожжет огонь. А если будет желание читать или писать – займется делом, было бы ниспослано вдохновение Свыше. Дневку себе он заработал даже без скидки на возраст. Вообще-то он уже чувствовал, что что-то созрело внутри существа и ждет излияния, но он еще не знал, что, и потянулся за ручкой и бумагой. Лицом к лицу с белой неисписанной поверхностью он ощущал себя участником не только сосредоточенного труда над ней, но и участником неземного действа, угадывателем истин и устраивателем на их основе новых трасс и траекторий ради проникновения в ранее неведомое или невысказанное усиленной работой собственного мозга.
Сейчас Михаил почувствовал, что первым словом будет верность, а после того, как он записал его, стало ясно, что темой будет древнейшая проблема морали – проблема верности лучшему в себе и своей любви. Он уже не раз погружался в сложнейшие коллизии, в которых понятие верности приходилось рассматривать с разных сторон, прежде чем можно было сделать безошибочные итоговые выводы.
Впервые его обеспокоила эта проблема еще в начальные годы супружеской жизни с Леной. Заметив в себе тяготение к другим женщинам, причем отнюдь не в ущерб чувствам к жене, он впервые в жизни оказался перед необходимостью вырабатывать для себя твердую позицию среди как будто одинаково весомых аргументов весьма разноречивого плана, нередко взаимоисключающих друг друга, но диктующих каждый свой императив поведения. Михаил понимал, насколько важно не ошибиться. В каком-то смысле ставкой была счастливая семейная жизнь.
Если плясать от биологической природы человека, то она бесспорно обязывала каждого индивида быть готовым к оплодотворению любого подходящего и охочего партнера, ибо именно избыточность сексуальных связей гарантировала успешное и прогрессивное (в математическом смысле) размножение особей данного вида. С этой стороны правомерность внесения разнообразия в личную жизнь и законность влечений ко многим возможным партнерам вполне оправдывалась естественными и врожденными свойствами, которыми было наделено от природы каждое существо. Больше того, даже строгая общественная мораль иногда пасовала перед правом каждого человека на потомство. Например, после всякой войны множество женщин и девушек натального возраста лишаются возможности найти себе законного партнера для брака, поскольку их мужья и женихи погибли в войне. Если следовать морали, они должны нести двойные лишения – пребывать в безбрачии и не иметь детей. Даже официальные моралисты понимают, что это слишком, и потому признают за одинокими женщинами право на материнство. Но от кого они могут зачать детей? В среднем (то есть не считая закоренелых, принципиальных блудохолостяков) – лишь от женатых мужчин, «гуляющих на сторону». Парадокс ситуации состоит в том, что женщинам, вступающим в связь с женатыми мужчинами, не грозит обвинение в разврате, ибо им самой природой велено рожать, да и государство заинтересовано в восстановлении людских потерь, а мужчинам, совершающим богоугодный акт, но вне своего законного брака – оно очень даже грозит, несмотря на то, что обе стороны занимаются общим делом в одной постели. Почему тогда одна сторона виновата, а другая нет?
Даже в период абсолютного господства церковных нравственных догм некоторые люди осмеливались прямо требовать разрешения подобных противоречий в пользу тех, кто оказывает нуждающимся свое сексуальное благодеяние. Михаилу хорошо помнилась новелла из «Декамерона» Джованни Бокаччо, героиней которой была замужняя дама из благородной семьи, накрытая мужем с любовником. Муж потащил ее в суд. В ответ на обвинение в измене супругу дама попросила судью выяснить у ее мужа, все ли она делала, чтобы удовлетворить и ублажить его? Муж подтвердил, что да —все. Тогда дама потребовала уже от судьи объяснить, почему она, полностью удовлетворяя супруга, не может и не должна отдавать то, что в ней остается после этого, другому благородному человеку, которому может услужить к его пользе, ничего не отнимая от своего мужа? Что ей делать с этой невостребованной мужем потенцией? Собакам выбрасывать, что ли?
И женщина, безусловно умная и честная, живо чувствующая противоестественность ситуации, заставила суд признать свою правоту и не была осуждена даже в эпоху средневекового мракобесия.
Да, человек, будь то мужчина или женщина, от роду в норме был всегда сексуально поливалентен. У некоторых индивидов эта поливалентность подавлялась воспитанием в духе церковного благочестия и верности моногамии и моноандрии, других же ничто не удерживало ни извне, ни изнутри себя. Мало того – в любую эпоху хватало духовных наставников, которые либо тайно, либо бесстыдно делали то же самое, что запрещали другим.
Дама из декамероновской истории отстаивала свое право в полную меру сил работать на благо другим и тем самой себе, то есть именно так, как к тому прямо и призывало любое нравственное учение. Впрочем, христианское учение, как и магометанское, полностью отказывало женщине в самостоятельности, ставя ее в полную зависимость от воли мужа. Неудивительно поэтому, что дама из «Декамерона» позволила себе нарушить чистоту логики, подменив понятием полного удовлетворения мужа понятие об ожидании супругом ее верности независимо от того, вычерпывал ли он до дна колодец, наполненный ее сексуальными способностями и запросами, или нет. Но логическая ошибка, преднамеренная или без умысла, не уводила в сторону от проблемы, скорее наоборот – она подчеркнуто обостряла ее, заодно демонстрируя неполноценность морали.
На первый взгляд, это были сильные доводы. Однако, с другой стороны, разве каждый из любящих и любимых не ждет, что ему будут верны? Если любовь – самопосвящение другому человеку, то взаимная любовь в норме предполагает взаимную верность (либо в крайнем случае и взаимную свободу в действиях), но в любом разе – взаимное непричинение неприятностей и огорчений партнеру. Скрывать же свою измену всегда было и стыдно, и опасно. Опасной была и честная откровенность насчет посторонних связей – она была способна разить как кинжал – в обе стороны – и правого, и виноватого. Да это и очень просто было понять, если только представить себя на месте жертвы обмана. Кому придется по душе мысль о том, что одного тебя партнеру не хватает, что ему нужны два, три или больше партнеров, чтобы насытиться вожделенными радостями секса? Однако и тут возможны неожиданные взгляды на такие вещи. Весьма показательным в этом смысле был случай, о котором ему рассказала его сотрудница Люся Адамова. По ее словам, в одной хорошо знакомой ей супружеской паре жена могла служить образцом красоты и всяческой добродетели, в то время как муж ей с кем только ни изменял, о чем Люсе самой и без приятельницы было абсолютно точно известно. Больше всего и верную жену, и Люсю занимало, как это у данного мужчины хватает наглости уверять, что у него ни с кем ничего не было, нет и не может быть, что он верен жене – и все тут.
Михаил был призван помочь ответить на этот вопрос – есть тут что-нибудь, кроме вранья и наглости? Михаил поразмыслил и сказал, что пожалуй, есть. – «Что?» – заинтересованно встрепенулась Люся, сама настолько неплохо разбиравшаяся в сексе и имевшая, по ее же словам, столь крупный собственный опыт, что к моменту ее знакомства с Михаилом ее в этом деле уже ничто не занимало.
– Тут могут быть два объяснения. Возможно, они покажутся вам странными, но, поверьте, они не надуманы и соответствуют мужской психологии. Первое – мужчина вступает в беспорядочные связи не только потому, что его тянет к каждой юбке, но и потому, что с каждой новой пробой он убеждается, что не ошибается в самом главном – его жена действительно лучше всех, и он не зря любит ее как никого на свете. Отсюда его убеждение, что он никак не изменяет ей.
– Да, – подтвердила Люся. – Что-то в этом роде в его поведении наблюдалось. Мне, например, известно, что он дал одной своей любовнице по физиономии, когда она попробовала пренебрежительно отозваться о его жене.
– Вот видите, – обрадовался пониманию собеседницы Михаил. – А другое обстоятельство – это то, что в таких мимолетных и проходных связях человек так мало переносит на них из себя, из своей души, что можно сказать – от жены он не отрывает ровно ничего. Это тоже позволяет ему считать про себя и убеждать жену, что у него никогда ничего ни с кем не было. Отсюда такая истовость, с какой он категорически отрицает все обвинения в измене.
– Неужели действительно так? – усомнилась Люся.
– Можете мне не верить, но я думаю, что верно представляю себе его убежденность в собственной правоте. По-видимому, понять это вам мешает разительное отличие женской психологии от мужской, о чем очень выразительно свидетельствует один из моих любимых анекдотов.