Как и всегда, Лавкрафт жадно читал. Его любимыми писателями оставались По, Дансейни и Мейчен, но он также восторгался ранними рассказами Роберта У. Чэмберса и многими произведениями Элджернона Блэквуда и М. Ф. Шиля. Он не считал их работы гладкими: «У Блэквуда совершенно отсутствует стиль, за исключением время от времени встречающихся случайностей…»
Лавкрафт также был немного знаком с современными авторами реалистических романов, которые он читал больше из чувства долга, нежели из удовольствия. О «Джунглях» Эптона Синклера он сказал: «Эти возбужденные социологические разглагольствования не являются искусством – пропаганда никогда не была таковым… Хотя Синклер как писатель гладок, и он мог бы быть художником, если бы поменьше беспокоился о бедных угнетенных неудачниках и прочем в подобном духе». Синклара Льюиса он так же считал «морализирующим эссеистом, но не художником…»[312].
Он благосклонно отзывался о двух недавно вышедших публицистических книгах – «Книге проклятых» (1919) Чарльза Форта и «Ведьмовском культе в Западной Европе» (1921) Маргарет Элис Мюррей. Его оценка, однако, не была той, на которую могли бы надеяться авторы. Он восторгался этими книгами как стимулами для написания сверхъестественной прозы, а не как изложениями фактов. С научной же точки зрения он считал эксцентричные космологические идеи Форта бредовыми.
Теория мисс Мюррей заключалась в том, что великая европейская ведьмовская паника шестнадцатого и семнадцатого веков была борьбой христианства и широко распространенного языческого культа, сохранившегося в подполье с дохристианских времен. Лавкрафт рассматривал ее со сдержанным скептицизмом. Он полагал, что подобные культы могли существовать, но мисс Мюррей слишком уж преувеличила их размеры и значение.
Помимо чтения, посещения музеев и встреч с друзьями, Лавкрафт любил прогулки. Он исследовал Проспект-Парк в Бруклине, Нью-йоркский зоологический парк в Бронксе, Флашинг, Ямайку и, в Нью-Джерси, Элизабет. Он посетил дом По и особняк ван Кортлендов.
Однажды вечером Лавкрафт и Кирк предложили прогуляться до дома Кляйнера от Морнингсайд-Хайтс в Манхэттене до Бушвика в Бруклине – расстояние примерно в десять миль. Они находились не дальше чем в трех кварталах от дома Кляйнера, когда Лавкрафт пришел к заключению, что поход слишком тяжел даже для его железной выносливости. Так что он и Кирк отправились по домам на подземке.
Лавкрафт также исследовал ночью Гринич-Виллидж – в те времена, когда этот район был полон подпольных питейных заведений и перестрелки между бутлегерами и бандитами были обычным делом. Кляйнер вспоминал: «…По крайней мере, как-то раз, бродя среди старых бочек и ящиков в темном закоулке этого района, Лавкрафт наткнулся на вход, который внезапно осветился, и какой-то возбужденный иностранец, одетый в фартук – что было почти безошибочным признаком бармена подпольной забегаловки, – резко спросил, чего он хочет. Лавмэн и Кирк пошли за Лавкрафтом и благополучно увели его»[313].
Лавкрафт относился к Нью-Йорку противоречиво. Как и многие другие, он считал его одновременно пленительным и отталкивающим. В сентябре 1924 года он все еще мог написать об очертаниях Манхэттена: «Если бы я только мог описать все волшебство этой картины!»
Однако после этого его неприязненные замечания участились. Он жаловался на «грубую враждебность чужаков», «отвратительный космополитизм», «напасть чужеземцев», «пошлый торгашеский дух и плебейскую суету Нью-Йорка» и «носящийся человеческий сброд в подземке». Колкости и ругательства в адрес иностранцев и национальных меньшинств в общем и евреев в частности становились все обильнее.
В одной из своих экспедиций Лавкрафт наткнулся в Бруклине на квартал ортодоксальных евреев на Ривингтон-стрит: «Это место было полным откровением, ибо на него не походили ни одни из трущоб, виденных мною прежде. Здесь живут евреи разных сортов в совершенно не ассимилировавшемся состоянии, со своими потомственными бородами, ермолками и традиционными костюмами – которые придают им весьма живописный вид, совсем не такой оскорбительный, как у крикливых, напористых евреев, предпочитающих чистое бритье и американскую одежду»[314].
Стараясь объяснить, почему он считает этих людей менее отвратительными, нежели ассимилировавшихся представителей, Лавкрафт излагал ложную теорию, популярную тогда среди англо-американских неевреев. Теория заключалась в том, что большинство евреев русского и польского происхождения были не «настоящими» евреями, а потомками хазар, татарской нации, некогда имевшей царство на юго-востоке России, между Волгой и Днепром. В седьмом веке хазарский каган и большинство его подданных приняли иудаизм. Основанное на торговле, их царство было сравнительно просвещенным. По сути, хазары стали слишком цивилизованными, чтобы это принесло им пользу, ибо в десятом веке более отсталые русские уничтожили их государство.
В двадцатых годах лишь немногие англо-американцы видели татар, и поэтому их легко представляли как отвратительный народ. Англо-американские неевреи рассудили, что, коли евреи неприятны, то «татарские евреи», как их называли, должны быть еще хуже. На этих «азиатских татаро-монголоидов»[315] возлагалась вина за большевистскую революцию и другие печальные события. Предрекалось, что когда в России будет свергнута власть «татарских евреев», русские установят умеренный демократический строй.
В действительности же после хазар осталась лишь небольшая народность – крымчаки, сочетающие иудаизм с монголоидной расой и тюркско-татарским языком. Они проживают в Крыму, если война и сталинские депортации не выселили или не уничтожили их совсем, и они мало смешались, если смешались вообще, с другими русскими евреями.
Возрастающая враждебность Лавкрафта к Нью-Йорку была отнюдь не исключительной. Непригодность Нью-Йорка для постоянного проживании была американским клише по крайней мере на протяжении века. Когда вымышленный Джордж Эпли Маркуонда отправляется туда примерно в 1909 году, он пишет своей жене: «Хотя мы и являемся американцами, мы все выглядим словно чужеземцы в иностранном городе. Я и думать не хочу, что он определяет образ будущего. Если это так, то, я считаю, весь мир сходит с ума, и мы приближаемся к концу эпохи»[316].
С июля 1924 года у Лавкрафтов начались трудности. Сначала обанкротился магазин шляпок Сони. Примерно в то же время она лишилась своих сбережений из-за краха банка, так что ко времени, когда она расплатилась с долгами, у нее оставалось всего лишь несколько сотен долларов[317]. Упорная женщина быстро нашла временную работу, но в сентябре ей пришлось продать свое пианино. Его купил за 350 долларов преподобный Джордж Т. Бейкер из церкви Святого Гавриила.
Двадцатого октября Соне весь день нездоровилось, и вечером, когда она уже легла, у нее начались «внезапные желудочные спазмы». Лавкрафт отвез ее в больницу, а на следующий день принес ее вещи. Он ежедневно навещал Соню в течение всех десяти дней ее пребывания там, читая ей вслух и играя с ней в шахматы. Соня была заядлой шахматисткой и, как правило, выигрывала у мужа, который мало интересовался этой игрой. Во время ее болезни Лавкрафт написал «Дом, который все избегали».
Тридцатого октября Соня вернулась домой. Ей поставили диагноз «нервное расстройство». Это вполне понятно в свете того, что, несмотря на деловые и финансовые напасти, она пыталась не только продолжать работать в режиме полного рабочего дня, но и одновременно вести хозяйство, содержать и баловать своего одаренного, но нетрудоспособного мужа.
Для поправки здоровья Соне устроили проживание на ферме одной семьи, по фамилии Крейг, близ Сомервилла, штат Нью-Джерси. Лавкрафт навестил ее 10 ноября и продолжил поездку поездом до Филадельфии. Он остановился в гостинице Молодежной христианской организации и провел два восторженных дня в исследованиях старины. «Филадельфия просто чудесна! Я очарован выше всяких слов!» – писал он.
Поскольку Лавкрафтам не представлялось возможным содержать квартиру на Парксайд-авеню, 259 и дальше, они решили переехать. Было неясно, где они будут жить и даже будут ли они продолжать жить вместе. Соня, которая могла взяться за что угодно, обдумывала получение «пригодного жилища в обмен на мелкие услуги».
Пока Соня отсутствовала, Лавкрафт начал учиться вести хозяйство своими силами. До сих пор у него всегда была женщина, делавшая это для него. В те дни в американских семьях все еще широко соблюдалось строгое разделение труда по половому признаку, хотя разграничение уже начинало стираться. Обыкновенному американскому мужчине пришлось преодолевать отнюдь не малый психологический дискомфорт, чтобы заставить себя заниматься такой «женской работой», как готовка, уборка, мытье посуды и застилание постели. Муж, помогающий мыть посуду, был распространенным предметом шуток в карикатурах.