– Я сегодня на ночном дежурстве, если что – звони в любое время. Мало ли, какие-то проблемы возникнут с сотрудниками полиции – говори, что ты моя дочь, а потом все равно звони мне, хорошо?

– Да поняла я, папа, поняла, – заторопилась Лиля и уже хотела поскорей попрощаться, как вдруг сзади закричали.

Она резко развернулась, и в этот миг грянул гром.

Рюмочная «Капелька» была похожа на пожилого бродягу, уютно привалившегося в темном углу под стеной старого дома. Над входом висела одинокая лампа, тускло освещавшая вывеску, нарисованную выцветшей голубой краской, а интерьер внутри не менялся уже десятилетия: буфетная стойка с фарфоровой тарелкой для мелких монет и большим блюдом, на котором невысокой горкой лежали прелые сухари, за стойкой – полки с десятком бутылок; несколько сизых пластиковых столов, липкая грязь на которых образовала уже не один культурный слой, шаткие металлические стулья с порванными сиденьями из коричневого кожзаменителя. На стене – пожелтевший листок бумаги с нечитаемым машинописным текстом и старый плакат, на котором большой и угловатый красный рабочий стыдил мелкого, извивающегося, как червь, черного пьяницу. К посеревшим от пыли тусклым лампам поднимался клубами табачный дым – в «Капельке» плевать хотели на любые нововведения, поэтому дымили прямо в помещении, как в старые добрые времена. Публика тут тоже как будто осталась с тех самых времен: кряжистая, могучая буфетчица за стойкой в условно белом, а на самом деле серо-желтом фартуке, и гости, как правило, ровесники «Капельки», которая осенью уже разменяла пятый десяток. Молодежь сюда не ходила, а если и забредал кто моложе лет сорока, то в карманах у него наверняка гулял ветер, а вместо паспорта была справка об освобождении. Большинство посетителей рюмочной работали на «Созвездии» или «Коммунаре», пережили вместе с ними и дни славы, и годы упадка; и уж конечно, все знали друг друга. Узкие кружки постоянных собутыльников складывались годами и были крепче семейных союзов. Каждую субботу они собирались тут днем, а некоторые и с утра, в силу многолетней привычки к ранним подъемам, и, чинно шатаясь, расходились под вечер, когда живущий в другом измерении город только начинал просыпаться для ночных развлечений.

У Сергея Сергеевича Лапковича здесь тоже имелся свой маленький, проверенный временем тесный круг. Седоусый, печальный, как морж, старый Тихон, слесарь с «Коммунара»; Гера – весь морщинистый, как шарпей, начальник цеха в «Созвездии», и Артем, молодой, по меркам «Капельки», парень, лет под сорок, водитель погрузчика. Сейчас все четверо сидели за угловым столом у окна; трое слушали, а Сергеич рассказывал. Дело шло уже к вечеру, и он находился в том особом, сумеречном состоянии, когда исчезает время, растворяется пространство вокруг, и ты как будто висишь, тихонько вращаясь, в безмолвной серой пустоте или плывешь себе тихо по глади реки, тоже серой и медленной, уносящей тебя куда-то в мягкое небытие. Можно молчать, можно слушать шуршание невидимых волн, а можно и говорить. Сергеич выбирал обычно последнее; его рассказы не отличались разнообразием и были такой же частью остановившегося времени «Капельки», ее особой атмосферы, как буфет, плакат на стене или бормотание покрытого пылью и паутиной радио под потолком.

– Мы в девяностые вот так весь город держали, – сообщил Сергей Сергеич и сжал в крепкий кулак толстые сильные пальцы. Собеседники одобрительно закивали.

– Я тогда в бригаде у Кости Брусницина был, Брусникой его звали. Барыг по всему Северосумску нахлобучивали. Все под нами были: и вещевой рынок, и ларечники, и магазины – все. Нас даже в Михайловске уважали – и боялись, не совались сюда. Сунулись один раз, так мы их на трассе встретили и прямо там четверых положили, а остальные – давай бог ноги, обратно в Михайловск. Так-то! На «Мерседесах» ездили. Всем заправляли, пока эти пидары Трок с Глотовым наркотой торговать не стали и всех под себя не подмяли вместе со своим подельником, Михальчуком, – он в те времена опером служил, а теперь, смотри-ка, начальник полиции.

Сергей Сергеич горестно покачал головой, и его собутыльники тоже покачали своими, как отражения в четырех зеркалах.

– Я тогда Бруснике сказал: «Дай команду, мы с братвой за тебя впишемся, всех их на хер зачехлим». И зачехлили бы, да пацаны приссали. Духа им не хватило. Испугались тех, кто за Троком и Глотовым стоял. И Брусника посмотрел на меня так печально и говорит: «Видишь, какой расклад, Серега, – вдвоем нам не справиться, а братва менжуется, заднего включает». И все. Он в Михайловск уехал, пацаны тоже кто куда разбежались. А ведь было время, когда только скажешь какому-нибудь мешочнику на рынке: «Я, мол, от Сереги Лапковича!» – все, сразу полные штаны наложит и деньги достает, чтобы отдать. Вот так-то.

– И дальше что? – раздался вдруг голос.

Сергеич перевел мутный взгляд вправо. За соседним столиком в одиночестве сидел какой-то незнакомый парень: лупоглазый, с рыбьим рылом, толстый, с бабьими сиськами, обтянутыми тонким свитером.

– А ты что за черт? – осведомился Сергей Сергеич.

Тот пожал плечами и осклабил большие редкие зубы.

– Просто черт.

– Чебурашка ты, а не черт, – беззлобно констатировал Сергеич. – Я в твои годы такими делами ворочал, что тебе и во сне не увидеть. А ты тут маринуешься, водку жрешь.

– Ну так и ты тоже тут, – резонно заметил парень.

– Я жизнь прожил! – снова сжал кулак Сергеич. – И не тебе, сопляку, меня учить. Я с такими людьми дело имел, которые тебе…

– Так это раньше, а сейчас? Что у тебя есть?

Тихон, Артем и Гера все так же молча сидели напротив, задумчиво кивая головами. Наглого типа за столиком справа они явно не замечали. Сергей Сергеич задумался. Что у него есть?

– Квартира… отец получил еще… от завода… машина осталась… старая, правда…