В послевоенные десятилетия (опять-таки имеется в виду Гражданская война) люди открывали для себя многочисленные патриотические символы и вовлекались в не менее многочисленные патриотические церемонии и ритуалы. Прилив национализма был в известной мере спровоцирован празднованиями наступления нового века, начавшимися еще в 1875 году. Основным событием этих празднеств явилось открытие в Филадельфии в 1876 году Столетней выставки, которая разорила своих устроителей, но во всех прочих отношениях стала «грандиозным успехом». Ее посетило почти 10 млн человек при общей численности населения в 46 млн! Торжественное открытие в 1886 году статуи Свободы и выставки Колумба в Чикаго в 1893 году укрепили в людях гордость за страну, интерес к национальным ценностям и патриотическую риторику, прославлявшую «великую американскую нацию». Эти торжества, в особенности события 1876 года, «служили американцам напоминанием о славном прошлом нации»{185}. Они немало способствовали организации в 1890-е годы более пятисот новых патриотических обществ.
Перед Гражданской войной как национальные праздники отмечались только 4 июля (День независимости) и день рождения Вашингтона, причем последний праздновался нерегулярно, в зависимости от конкретных политических веяний, а первый зачастую бывал отмечен соперничеством конкурирующих филантропических, конфессиональных либо профессиональных групп. После войны День независимости превратился в настоящий национальный праздник. Первый общенациональный День благодарения был введен указом президента Линкольна в 1863 году. В десятилетия после войны День благодарения стал поводом для проведения патриотико-религиозных церемоний. «Школьники слушают рассказы о деяниях первопоселенцев, священники проводят особые службы, традиционно объединяя в своих проповедях религию и патриотизм, а соответствующий случаю праздничный обед постепенно сделался новым национальным обычаем». День памяти был введен в обиход сразу после войны. «Некоторые поселения, как на Севере, так и на Юге, „изобрели“ этот праздник практически одновременно, около 1866 года, и независимо друг от друга; особенно популярен праздник был на Севере и к 1891 году стал юридически оформленным праздничным днем во всех северных штатах… Несколько лет американцы отмечали этот праздник торжественно и сумрачно, можно сказать, в традиции первых Дней независимости, — парадами, выступлениями ораторов, военными маневрами, посещением кладбищ и установкой памятников»{186}.
У большинства наций имеется несколько символов их идентичности, и Соединенные Штаты тут не исключение. Дядя Сэм, Братец Джонатан, статуя Свободы, Колокол свободы, «Янки Дудль», лысый орлан,
Этот культ государственного флага явился результатом Гражданской войны и последовавшей за ней патриотической эры. Перед войной, как писал М. М. Куэйф, «большинство американцев редко видели звездно-полосатый флаг, если видели вообще, и до мексиканской войны 1846–1848 годов ни разу под ним не сражались», а потому «не испытывали той сентиментальной привязанности к флагу, которая столь характерна для американцев нынешних». Эта «сентиментальная привязанность» впервые проявила себя, когда, к изумлению и ужасу северян, флаг был спущен в форте Самтер. Собственно, Гражданская война стала первым в истории Америки поводом для демонстрации государственного флага. «Культ национального флага в том виде, в каком он существует сегодня, есть производное Великого восстания». Первый День флага отмечался в 1887 году, а Вудро Вильсон в 1916 году объявил этот день национальным праздником. «С конца 1880-х годов и особенно в 1890-е годы ревностное служение государственному флагу достигло своего пика». Великая армия республики и многие другие общественные организации требовали, чтобы флаги висели на каждой школе; к 1903 году девятнадцать штатов приняли соответствующие законы{188}.
Государственный флаг, как указывали многие ученые, превратился в Америке преимущественно в религиозный символ, своего рода эквивалент распятия для христиан. Его боготворят, перед ним преклоняются, он — непременный «участник» всех общественных и многих частных церемоний. При поднятии флага полагается вставать, снимать головные уборы и, при соответствующих обстоятельствах, отдавать ему честь. Почти во всех штатах школьники ежедневно приносят флагу клятву верности. В эру национализма многие штаты приняли законы, запрещающие «надругательство над флагом», подтвердив тем самым квазирелигиозный статус этого символа. В 1907 году Верховный суд США подтвердил конституционность одного из таких законов, поддержав вердикт Верховного суда Небраски, гласившего, что флаг следует беречь, как берегут религиозные святыни. «Флаг — эмблема национальной власти, — говорилось в решении суда Небраски. — Для гражданина флаг — объект патриотического поклонения, символизирующий все, что связано со страной, — ее институты, достижения, длинный перечень славных деяний прошлого, героические свершения предков и горизонты будущего»{189}.
В 1908 году постановка пьесы Израэля Зангвилла «Плавильный тигель» спровоцировала общенациональную полемику — и заслужила горячее одобрение президента Теодора Рузвельта. В этой пьесе был представлен художественными средствами спор относительно возможности ассимиляции иммигрантов в американскую культуру. Означает ли ассимиляция, что иммигранты будут «проглочены» англо-протестантской культурой первопоселенцев? Или она означает, что иммигранты объединятся с потомками первопоселенцев, рабов, завоевателей и предыдущих иммигрантов во имя создания новой американской культуры и «нового американского человека»? Или же возникновение новой единой культуры нежелательно и невозможно? Должна ли Америка стать конгломератом народов и разнообразных культур? Эти вопросы затрагивали самую суть американской этнической и культурной идентичности. В поисках ответа на них в двадцатом столетии были выдвинуты три концепции ассимиляции. Если сохранять традицию метафор, в особенности химических и кулинарных, эти три концепции можно охарактеризовать как концепции плавильного тигля, томатного супа и салата соответственно[11].
Концепция плавильного тигля была выдвинута Эктором Сент-Джоном де Кревекером в 1780-х годах. В Америке, утверждал Кревекер, «представители всех народов словно сплавляются в новую расу». Новый американский человек — это «помесь англичанина, шотландца, ирландца, француза, голландца, немца и шведа». Американцы, прибавлял Кревекер, «оставляют позади все традиционные предрассудки и предубеждения и обзаводятся новыми, черпая оные в новой жизни, им открывающейся, в новом правительстве, их наставляющем, в новых сословиях, ими образованных». Можно сказать, что Кревекер воспринимал Америку не просто как новое государство, составленное из людей привычных национальностей, но как общество, культура которого нова и чужда иммигранту, прибывающему на американские берега. Зангвилл расширил «список национальностей» Кревекера, включив в него «кельтов и латинян, славян и тевтонов, греков и сирийцев, чернокожих и желтокожих, евреев и итальянцев…». По Зангвилу, как и по Кревекеру, «переплавка и преобразование» подразумевали не просто взаимопроникновение народов и рас, но создание новой общей культуры, которая объединила бы всех жителей страны во имя построения на территории Америки Республики Человека и Царства Божия{190}.
Концепция томатного супа (она же «англо-конформистская модель») фокусируется на культурной ассимиляции. Она основана на допущении, что «иммигранты и их потомки адекватно адаптируются к англосаксонским культурным паттернам» (как писал Милтон Гордон), а потому «должны адаптироваться и к культурной истории англо-американского населения страны» (это слова Майкла Новака). То есть эта концепция указывает на центральное положение культуры первопоселенцев в структуре общества. Кулинарная метафора трактуется следующим образом: англо-протестантская культура есть томатный суп, куда иммигранты добавляют сельдерей, гренки, специи, петрушку и другие ингредиенты, улучшающие вкус этого блюда, однако поглощаемые им с тем результатом, что мы все равно едим именно суп, а не что-то другое. И в очевидных проявлениях, и, что важнее, в проявлениях неочевидных эта англо-конформистская модель, как писал Гордон, «под разными личинами на протяжении долгого времени выступала, пожалуй, главной концепцией ассимиляции в американском историческом контексте». Более точная, нежели остальные модели, концепция томатного супа прекрасно «работала» с волнами иммиграции до 1960-х годов{191}.
Концепции плавильного тигля и томатного супа в той или иной степени выражали американский национализм и давали относительно точное описание состояния американской идентичности. В 1915 году Хорас Каллен выдвинул концепцию салата, которую сам он назвал теорией «культурного плюрализма». Название оказалось запоминающимся, хотя и не совсем верным: теории Каллена больше подходил ярлык «этнического плюрализма». По Каллену, общественные группы объединяются происхождением, а не культурой. Он говорил (эти слова часто цитируются): «На протяжении жизни все люди меняют одежду, политические убеждения, жен и мужей, веру, философию и так далее, однако они не могут поменять предков. Ирландец всегда остается ирландцем, еврей всегда будет евреем… Ирландцы и евреи — явления природы, а граждане и прихожане — артефакты цивилизации». Иначе говоря, люди могут сменить культуру, но не в силах поменять этническую принадлежность. Биология — судьба, идентичности «определяются происхождением» и выражают «фундаментальные различия групп». Иммиграция, по Каллену, растворила в себе прежнюю американскую национальность и превратила Америку в «федерацию национальностей» — или «демократию национальностей»{192}. В качестве модели развития для Америки он предлагал Европу, в которой множество национальностей сосуществуют в рамках единой цивилизации. Основанная на биологическом детерминизме, концепция Каллена отражает расовую теорию национальной идентичности, которая господствовала в то время в американском сознании. Расистские рассуждения Каллена не слишком отличаются от рассуждений о «чистокровной белой англосаксонской Америке», против которых он столь яростно выступал{193}.
Подчеркивание доминирующей роли происхождения в формировании национальной идентичности абсолютно лишает смысла само словосочетание «культурный плюрализм». Если люди могут менять веру, язык, политические убеждения и философию, культурная идентичность никак не связана с «неотъемлемой этнической принадлежностью» и происхождением конкретного человека. Но если культура подвержена изменениям, что же остается от той этнической константы, за которую ратовал Каллен? В каком смысле ирландец или еврей, поменявшие язык, веру, философию и политические убеждения, все равно остаются ирландцем и евреем? Современник и почитатель Каллена Рэндольф Бурн попытался сформулировать менее экстремистскую и более гибкую концепцию, противопоставленную концепциям плавильного тигля и томатного супа. Тем не менее и он рассматривал Америку с европейских позиций, как «космополитическую федерацию национальных колоний и чужеземных культур, которых лишили губительной конкуренции между собой [присущей Европе]». В результате возникла не нация, «а транснациональность, совместно с другими народами ткущая нити всех цветов и оттенков»{194}.
Идеи Каллена и Бурна представляли собой реакцию на две чрезвычайно популярные националистические концепции Америки. «Обороняясь, — писал Артур Манн, — Каллен изобрел культурный плюрализм как альтернативу и концепции плавильного тигля, и доктрине англосаксонского превосходства». Идеи Каллена вызвали определенный интерес в интеллектуальных кругах, однако не оказали почти ни малейшего влияния на общественное мнение. Сам Каллен подвергся нападкам со стороны представителей истеблишмента за попытки «балканизации» Америки. Его сторонники, писал Манн, «были двух сортов: сионисты — и интеллектуалы-семитофилы, зачарованные перспективами этнического разнообразия городской Америки»{195}. Много лет спустя Каллен признал неудачу своих притязаний на овладение общественным мнением. В Америке начала двадцатого столетия существовало стремление к реализации концепции плавильного тигля — при том, что фактически нация оставалась тем самым томатным супом англо-протестантской культурной идентичности.
Теодор Рузвельт выразил общее мнение американцев, когда, поначалу одобрив зангвилловский «Плавильный тигель», задался вопросом о соответствии этой теории реальности и в конце концов принял концепцию томатного супа. «Тигель, в котором все сплавляется воедино, — заявил президент, — работал с 1776 по 1789 год, а наша нация и ее ценности были сформированы в дни Вашингтона»{196}. Стремление американцев сохранить эти «ценности нации» особенно отчетливо проявилось в грандиозных усилиях по «американизации» иммигрантов перед Первой мировой войной и во время войны.
Концепция американизации и сам термин возникли в конце восемнадцатого столетия, одновременно с концепцией иммиграции и термином, ее обозначающим. Американцы считали необходимым американизировать тех, кто искал спасения в Новом Свете. «Мы должны американизировать наш народ», — заявил в 1797 году Джон Джей, которого поддержал Томас Джефферсон{197}. Усилия по осуществлению этой цели достигли своего пика в конце девятнадцатого — начале двадцатого столетий. Американизация, заявил в 1919 году судья Луис Брандейс, означает, что иммигрант «принимает костюм, обычаи и традиции, бытующие у нас… отказывается от своего родного языка в пользу английского… добивается укоренения своих интересов и потребностей в здешней почве… и живет в гармонии с нашими идеалами и устремлениями и сотрудничает с нами в их реализации». Проделав все это, иммигрант обретает «национальное сознание американца». К данному определению другие поборники американизации добавляли получение американского гражданства, отрицание «чужеземных привязанностей» и отказ от двойных лояльностей{198}.
Необходимость американизации иммигрантов привела к возникновению масштабного общественного движения, ставившего эту задачу. В процесс американизации оказались вовлеченными местные власти и федеральное правительство, частные и общественные организации, представители бизнеса; все они предпринимали те или иные шаги, зачастую мешая друг другу и принимая противоречивые решения. Центральная роль в этом процессе отводилась школам. «Важность движения за американизацию трудно преувеличить», — заметил один историк. Это был «социальный крестовый поход», ключевой момент развития американской прогрессистской политики. Сотрудники приютов, учителя, общественные деятели, бизнесмены и политические лидеры, включая Теодора Рузвельта и Вудро Вильсона, принимали активное участие в этом крестовом походе. «Список участников процесса, — подытожил другой историк, — читается как комбинация справочников „Who Is Who“ и „Social Register“»{199}.
Крупным промышленным корпорациям требовалась рабочая сила, которую охотно предоставляли иммигранты, поэтому корпорации организовывали при фабриках школы, где иммигрантов учили английскому языку и внушали им американские ценности. Практически в каждом городе со значительной иммигрантской общиной реализовывалась программа американизации, составленная местной торговой палатой. Генри Форд был в первых рядах тех, кто стремился превратить иммигрантов в эффективно трудящихся американских рабочих; «этих людей, собравшихся со всего света, — говорил он, — нужно научить американским традициям, английскому языку и американскому образу жизни». Компания Форда финансировала многочисленные мероприятия, связанные с американизацией, в том числе организацию шести— и восьмимесячных курсов английского языка, посещение которых было обязательно для иммигрантов и по окончании которых выдавались дипломы, дававшие право на получение гражданства. Американская сталелитейная компания также финансировала аналогичные социальные программы; «многие добропорядочные бизнесмены открывали фабричные школы, распространяли по почте письма с уроками по истории права и даже субсидировали вечерние общеобразовательные школы»{200}.
Бизнесмены прогрессистской эры заботились о том, чтобы научить своих рабочих-иммигрантов английскому языку, американской культуре и американской системе частного предпринимательства как для того, чтобы обеспечить эффективность их труда, так и чтобы «вакцинировать» их от социализма и профсоюзных идей. Интересы этих бизнесменов пересекались с интересами общенациональными. Драматизируя цель, которой хотелось достигнуть, Генри Форд в 1916 году организовал патриотический спектакль, центральной декорацией которого стал гигантский плавильный тигель. Поток рабочих-иммигрантов «в чужеземных одеждах и с лозунгами, прославляющими их родину, вливался в этот тигель из-за сцены. Одновременно с другого конца тигля вытекал еще один людской поток — все в одинаковых костюмах и с маленькими американскими флажками в руках»{201}.
В процессе американизации участвовало также огромное число частных некоммерческих организаций, включая как организации давно существовавшие, так и те, которые были созданы специально «для помощи иммигрантам». YMCA (Христианский союз молодых людей) организовал школу по изучению английского языка. Сыны американской революции и Колониальные дамы представили собственные программы американизации. Международный колледж, созданный «под иммигрантов», открылся в Спрингфилде, штат Массачусетс. Протестантские, католические и иудейские общины пропагандировали американские ценности среди иммигрантов своего вероисповедания. Либеральные реформаторы, бизнесмены-консерваторы и простые граждане учреждали организации наподобие Информационного комитета для чужаков, Североамериканской правовой лиги для иммигрантов, Чикагской лиги в защиту иммигрантов, Образовательного союза Нью-Йорка, фонда барона де Хирша (для иммигрантов-евреев), Общества итальянских иммигрантов и т. п. Эти организации консультировали иммигрантов, организовывали вечерние занятия по изучению английского языка и американских обычаев, помогали найти работу и жилье. Значительная часть деятельности по американизации иммигрантов проходила в приютах, возникших в 1890-х годах на окраинах крупных городов; в этих приютах работали люди, чьи имена вошли в историю — скажем, Фрэнсес Келлор. Примером такого приюта может служить Дом Джейн Аддамс в Чикаго. Городские политики жаждали голосов иммигрантов и потому активно помогали последним обосноваться в Америке, обеспечивали их работой и первоначальной финансовой поддержкой и, разумеется, направляли на дорогу к получению гражданства и права голоса{202}.
Перед Первой мировой войной этнические и религиозные организации, имевшие отношение к иммигрантам, также прилагали существенные усилия по американизации своих подопечных. «Римская католическая церковь использовала своих священников, свои школы, прессу, благотворительные учреждения и общества, чтобы убедить иммигрантов отказаться от родных им культурных паттернов и принять американские традиции. Архиепископ Джон Айрленд, сам в прошлом ирландский иммигрант, возглавлял конклав американских епископов. Он принимал все меры к тому, чтобы иммигранты-католики позабыли родные языки и обычаи». Что касается евреев, «во многих городах появились еврейские приютные дома, где детей иммигрантов-евреев учили английскому языку и внушали американские ценности; их поощряли посещать школы и сохранять собственные традиции, но в рамках американской культуры»{203}.
Движение за американизацию шло снизу, «от корней», то есть от общественных организаций. Они оказывали давление на местные власти, от которых в значительной степени зависела судьба иммигрантов. В скором времени более чем в тридцати штатах были приняты законы об учреждении программ по американизации, а в штате Коннектикут даже создали Департамент американизации. Постепенно в процесс втянулось и федеральное правительство: Бюро по натурализации при министерстве труда и Бюро по образованию при министерстве внутренних дел активно занялись поиском средств для организации собственных ассимиляционных программ. К 1921 году в программах Бюро по натурализации принимали участие 3526 организаций{204}. Важнейшей сферой интересов оставалось преподавание английского языка, и федеральное правительство сыграло ключевую роль в финансировании этой части программ.
До середины двадцатого столетия базовым элементом процесса американизации была система среднего школьного образования. Ее зарождение в середине девятнадцатого века и последующее развитие отчасти были обусловлены именно нарастающей потребностью в американизации иммигрантов. «Образование с целью ассимиляции стало одной из главных задач чиновников от образования». Школы настаивали на том, чтобы иммигранты принимали «англо-американские протестантские традиции и ценности». Особенно в Новой Англии, где обосновалось много иммигрантов, «получение образования рассматривалось как наилучший способ внушить человеку англо-американские протестантские ценности и предотвратить тем самым коллапс республиканских институтов»{205}. В более далекой перспективе, по замечанию Стивена Стейнберга, «средние школы гораздо эффективнее, нежели любые другие учреждения и организации, лишали иммигрантов возможности поделиться их „врожденными“ ценностями со своими детьми»{206}. Доминирующая протестантская атмосфера в школах, вполне естественно, вызвала зависть католической церкви, что привело к созданию сети католических школ, ставшей со временем еще одним средством пропаганды американского образа жизни.