Всех, кто слушал Ваньку, за недонесение о государственной измене приговорили к высылке в центральные губернии России, но губернатор пообещал походатайствовать перед императрицей о милости. Лишь юнкер фон Клюге унд цу Беринг высокомерно отказался от милости, но губернатор заявил, что и ему будет ходатайствовать милость.
А в промежутках я вновь сидел (но уже далеко не всегда) на заседаниях магистрата, присутствовал на рутинных допросах немцев по скучнейшим и мелким делам (даже убийство было всего-навсего из-за тяжбы о спорном клочке земли). Было тяжело: прошли уже месяцы, а я ещё ничего не сделал. Единственно, что радовало: мой немецкий всё улучшался.
Кстати, уже четыре месяца жалованья абсолютно не платили. Я радовался, что не заказал себе нового костюма, ограничившись башмаками и несколькими сменами белья, и что заранее заплатил ещё за три месяца вперёд за квартиру. Деньги почти кончились. Так что я в душе понимал тех, кто носы берёт.
Конец дела Ваньки
Князь Дундуков, вновь посланный в Питер с приговором и материалами дела, в Кёнигсберг не вернулся. Чтеца императрица за это время нашла другого, а князь исхлопотал себе перевод в штаб Апраксина, в действующую армию. Конфирмацию и умягчение доставил поручик Ермилов. Он привёз, как сразу же разнеслось по канцелярии, и сундучок с деньгами на жалование. Заодно он передал мне и стихотворный ответ Баркова на мои вирши, переданные с князем. Стихотворение было, на мой взгляд, дубовое и неприлично до жути. Но я всё равно решил поддерживать контакт с академиком, и мы впоследствии также обменивались виршами. Я уже жил на квартире в долг, так что очень надеялся на жалование. Правда, по мелочи удалось кое-что заработать: составить вирши на именины секретарю Суворова Ивашникову, составить пару прошений ратманам, кои русским, конечно же, не владели. Но заработки были ничтожными.
Через несколько дней после приезда гонца (в воскресенье и в церковные праздники казнить не полагалось, да и эшафот надо было возвести) кёнигсберские бюргеры и русские чиновники пришли на площадь перед ратушей. Там уже возвышались во всей красе плаха, колесо и растяжка для наказания кнутом. Горел очаг, на нём калились клеймо и щипцы. Я не хотел идти на площадь, но должен был по долгу службы. Гретхен же пошла с охотой в толпе кумушек.
Ваньку везли на позорной телеге в белой рубахе и со свечой в руке. Рядом шёл священник и утешал его. Приговорённые по его делу бюргеры и юнкера уныло плелись кучкой за телегой. Секретарь суда коллежский регистратор Егор Пупкин взошёл на эшафот, дрожащего Ваньку привязали к колесу, и секретарь начал читать приговор:
— Вор и изменник Ванька Фролов, по прозванию Подкаинщик, будучи в граде Берлине, продался нашему врагу Фридрихусу, получил у него деньги на подкуп честных прусских бюргеров и юнкеров…
Далее шло длинное перечисление того, с кем он говорил, что лаял и так далее. Потом пошли сентенции суда.
— Ратман Иоахим фон Рюбецаль, слушавший лаятельные речи, приговорён к высылке в Рязанскую губернию. По ходатайству нашего милостивого губернатора Сенат умягчил приговор, велев сказать сему ратману дурака и предупредить, дабы больше в такие дела не совался, взыскать с упомянутого ратмана двадцать рублей на нужды армии и губернской власти, а ему самому публично покаяться в дурости.
Иоахима вытолкнули вперёд, губернатор сказал ему строгим голосом:
— Дурак, впредь будь умней!
Переводчик перевёл.
Ратман залопотал нечто извиняющееся по-немецки, губернатор махнул рукой, ратман хотел было сбежать с площади, но губернатор его удержал, приказав всем осуждённым быть на площади до конца.
Так же поступили и с остальными, изменялись лишь суммы штрафа. Остались длиннотитульный юнкер, стоящий с гордым лицом, опираясь на трость, и Ванька, изнемогавший на колесе в ожидании своей участи.
— Юнкер Иоганн Фридрих Якоб фон Клюге унд цу Беринг благожелательно слушал вора, поддакивал ему, уклонился от присяги, изъявил намерение идти в армию Фридриха. Он приговорён к ссылке в Сибирь на поселение, но наша милостивая императрица умягчила приговор, заменив на пять ударов кнута.
Юнкер разразился страшными проклятиями, выхватил шпагу, но солдаты быстро скрутили его, раздели до пояса и привязали к деревянной кобыле.
Кат взял кнут, поиграл им и произнёс одно из немногих немецких слов, которые он знал:
— Доннерветтер!
После этого он размахнулся и изо всей силы нанёс первый удар. Показалась кровь. Юнкер даже не вздрогнул и ничего не вымолвил.