Единственной приятной особенностью службы было, что по ходу заседаний ратманы дули пиво с колбасками и капустой, и нам тоже перепадало.

В воскресенье я сходил в церковь, отстоял службу и по дороге встретил Гретхен, идущую из кирхи. Я неожиданно для себя обратился к ней по-немецки: сказалась практика недельного сидения в ратхаузе. Она улыбнулась, сразу же вновь напустила на себя скромненький вид, опустив глаза, и ответила мне:

— Рада видеть, господин, что Вы честный, скромный и богобоязненный человек. Жаль только, — добавила она, — что не лютеранин. Но Мартин Лютер до России не добирался, как говорил нам пастор.

И тут я увидел подвыпившего майора, явно прибывшего прямо с войны. Лицо его показалось мне знакомым. Я внезапно понял, что случилось, подошёл к нему, офицер выпучил на меня глаза, а я тихонько сказал: "Товарищ капитан Яковлев! Техническое отделение практики!"

Майор остолбенел, затем расхохотался и сказал: "Пошли в трактир. Посидим как следует".

Мы сидели в трактире до вечера. Премьер-майор Яковлев, оказывается, был выброшен в Пруссию три года назад в чине прапорщика (вернее, штабс-капитана, разжалованного в прапорщики за пьянку, драку и ругань в адрес начальства). Он взял командование над группой брошенных своими офицерами солдат и предотвратил набег пруссаков на беспечного бездарного командующего, а затем перехватил английское письмо, в котором командующему предлагали большие отступные за отступление из Пруссии. В тот же момент Яковлев почувствовал, что, отдав письмо, кому следует, может вернуться, но решил остаться здесь, где жизнь настоящая. Он ухитрился передать письмо лично в руки императрице, ему вернули чин штабс-капитана, наградили орденом и послали привезти по именному повелению генерала на суд императрицы. Он прибыл в свите Апраксина, назначенного новым командующим. Апраксин объявил командующему, что тот арестован, и Яковлев повёз предателя в Петербург. Зная, что императрица никого не казнит, а здесь скорее всего изменник отделается выговором и отправкой в имения, он всю дорогу вёл речь, что императрица собирается урезать генералу язык и сослать на Камчатку навечно. В итоге недалёкий и трусливый генерал попытался бежать, и Яковлев вместе с солдатами убил его при попытке к бегству.

Императрица отругала его, что не довёз изменника, но видно было, что в сердце она довольна. А Яковлев нашёл блестящий ход, стал показывать, что он готов на всё, как рыцарь императрицы, любящий её всей душой (но благоразумно вёл себя так, чтобы она не попыталась сделать его фаворитом: показывал, что он смертельно робеет при её появлении). Императрица растаяла и подарила ему свою персону в золотом медальоне.

После этого Яковлев вернулся на войну. Случаев проявить храбрость и умение командовать ему представилось много. Он хвастал мне, как с горстью солдат удерживал холм, пока всё войско не развернулось и не ударило пруссакам в тыл, как с казаками взял в плен знаменитого прусского генерала, упоминая при этом кучу немецких и русских фамилий. Поскольку все видели персону у него на груди, представлять к наградам его не забывали, и он уже дорос до премьер-майора, на груди которого сияли русские звёзды и австрийский орден.

Славился Яковлев также жестокостью по отношению к изменникам. Их до суда не довозили. А после того, как Яковлев разоблачил генерала Тотлебена, лично повёз его в Питер — и опять не довёз, императрица скорчила ему рожу, назвала "Мой верный Малюта", и дала титул барона Яковлева-Скуратова. Так что офицеры прозвали его Малюта Скуратов, но, как он хвастал опять, подчинённые и солдаты его любят и готовы всегда за него или вместе с ним жизнь отдать.

Мне стало завидно: вот человек нашёл своё место в жизни, а я?

На следующей неделе я получил брань за неаккуратно сделанные отчёты о заседаниях и малюсенькую похвалу за их деловитость и стиль. Поручение осталось прежним. Должны были платить жалованье, но его, как всегда, задержали. Чиновники посмеивались, что меня посадили на место, где ничего не возьмёшь, разве что ратманы, перепив пива, начнут ругать императрицу. Но немцы типы осторожные, и такого никогда при русских не скажут.

А потом стало хуже. Кто-то подсмотрел мою рекомендацию, и меня начали травить. Все спрашивали, когда же я уязвлю Суворова? Чем же я жил, ежели носов не брал? И так далее.

К счастью, на следующей неделе вернулся князь. Он, весьма довольный, угостил меня и рассказал, что два дня они шли по морю, затем три дня он ждал оказии, дабы передать письмо императрице. Императрица изошла со смеху, но некоторые места были непонятны. Она позвала ближний двор и академика Баркова и велела читать вновь. Барков стоял с ней рядом и по её знаку на ухо пояснял ей непонятные места. Двор под конец лежал на полу от изнеможения. Перед отъездом императрица велела ещё раз прочитать протокол, опять смеялась и оставила Ваньку в нашем распоряжении, с тем, чтобы ей пересылали отчёты о дознании и суде. Князя произвели в штабс-капитаны и наградили деньгами, генерал также получил высочайшую благодарность. А Барков расспросил князя, кто же на самом деле писал протокол, и пригласил меня, ежели я буду в Питере, выпить с ним.

На разводе исключительно довольный губернатор при всех похвалил меня и сдержал слово "озолотить": выдал мне золотой червонец. Эти десять рублей были с его стороны удивительной щедростью. Больше никогда я от него такого не видел. Князь поделился со мной своей наградой более щедро, и на некоторое время я был обеспечен деньгами.

А на следующий день экзекутор объявил мне, что меня произвели в столоначальники и дали мне в подчинённые Пафнутия и ещё двух письмоводителей с хорошим почерком. Моя обязанность теперь была составлять протоколы дознаний и отчёты о заседаниях ратуши. Поскольку я уже понимал по-немецки, в застенке приходилось бывать чаще.

Ваньку вновь вздёрнули на дыбу, требуя рассказать, где его завербовали, кто вербовал, сколько заплатили, что он наделал и помогал ли ему кто-то. Последний пункт меня порадовал: в это время, слава Богу, понимали, что злодей может действовать и без сообщников.

Размякший за время приличного обращения и чувствующий, что выхода уже нет, Ванька вовсю ругал и палача, и меня, и Суворова, но не императрицу. Суворов сначала хотел выкинуть из протокола ругань по своему адресу, но затем подумал и решил, что государыню это повеселит ещё больше.

Дознание длилось довольно долго. Ванька имел глупость признаться, что разговаривал со многими местными ратманами и помещиками о помощи Фридриху. Губернатор велел не раздувать дела, поэтому на очных ставках мы более всего старались, чтобы показания сошлись, и вздевать Ваньку на дыбу пришлось всего три раза. Почти все обвиняемые, кроме спесивого аристократа с пышной фамилией фон Клюге унд цу Беринг, каялись, что боялись как русской власти, так и мести Фридриха, когда тот вернётся, и поэтому слушали Ваньку, но ничего не делали, однако и донести боялись тоже. Нам противно было слушать этих выкручивающихся слизняков. Аристократ прямо сказал: когда принимали присягу императрице, он уклонился, и, если бы не раненая нога, давно вернулся бы в армию своего короля.

После этого отчёт вновь направили в Питер, а дело в суд. Ванька заорал благим матом, когда суд приговорил его к колесованию. Но приговор надлежало утвердить, поскольку казнить без высочайшей конфирмации было нельзя, и кат "утешал" Ваньку:

— Матушка не казнит никого. Влеплю тебе сто кнутов, ослепят тебя, язык урежут и сошлют навечно в Сибирь.