Другие знатные гости также преподнесли Гретхен и Анне подарки, и даже губернатор поднёс какие-то мелкие безделушки, явно трофейные либо конфискованные у контрабандистов.

Когда я выходил, а Анна собиралась удалиться в спальню к генералу, я услышал, как Гретхен тихо сказала ей: "Сегодня не подмывайся".

После третьего симпозиумы стали повторяться регулярно. Знатные люди рассматривали их как достопримечательность Кёнигсберга, а гетеру Лаиду — как его украшение. После ночей с любовниками она вновь возвращалась ко мне, но некоторое время не для соития. Наоборот, выждав несколько дней, она взяла с меня клятву полгода не иметь дело с женщинами вне дома и стала подкладывать мне раз в две ночи Анну. Я понял, что она очень хочет, чтобы Анна забеременела, и сопоставил это со словами Суворова в момент распеканции. Вот ведь тонкая штучка и хитрая бестия! Своего незаконного ребёнка Суворов бы ни за что не узаконил, тем более, сыновья у него прекрасные, и откупился бы какой-то мелочью. А тут формально будет мой ребёнок, но Суворов может втайне считать его своим, его он и узаконит с удовольствием, и подарит ему гораздо больше!

Один из симпозиумов привёл к неожиданному результату. Ротмистр фон Шорен, богатый помещик, активно ухлёстывал за гетерой, и она согласилась провести с ним ночь, но в самом её начале нагой сбежала ко мне в комнату, поскольку офицер попытался её грубо насиловать, а не улещивать. Фон Шорен стал ломиться в дверь, я урезонил его, что так дворянин не делает, и мы договорились о дуэли. Гретхен хотела помчаться к губернатору, чтобы предотвратить поединок, но я чувствовал, что дело будет не так опасно (уже XVIII век, и дуэли перестали быть столь кровавыми, как раньше). Провели формальные переговоры, за время которых фон Шорен, с одной стороны, поостыл, а с другой, без памяти втюрился, поскольку не ожидал сопротивления.

Переговоры шли три дня, и на четвёртый день я, поручик Сенжинский (мой секундант), вахмистр фон Цустер (секундант фон Шорена) и мой противник встретились рано утром на лесной полянке. Договорились стреляться в тридцати шагах, в случае безрезультатности обмена выстрелами любой из дуэлянтов имел право потребовать повторения боя. Было прохладно, но мне захотелось снять камзол: в нём казалось неудобно. Я повесил его на дерево чуть в стороне. Фон Шорен, не желая, чтобы у него было хоть какое-то формальное преимущество, тоже повесил свой камзол на дерево. Мы разошлись на шестьдесят шагов и начали сходиться. Я уже видел, что дело идёт к вежливому обмену выстрелами, и выстрелил первым чуть в сторону, туда, где висел камзол противника. Раздался звон. Фон Шорен вздрогнул, потребовал прервать дуэль и проверить, что же случилось. Оказалось, что я попал в его золотую табакерку.

— Чем перед вами провинился мой камзол? — раздражённо спросил фон Шорен.

Я решил чуть-чуть приврать. Стрелял я плохо, и попасть в камзол помогло некоторое везение, а уж табакерка была подарком судьбы.

— Я не хотел бы, чтобы кто-то сказал, что я стрелял в Вас и промазал на милю, вот я и захотел прострелить камзол, дабы меня не упрекали, что я — законченный штафирка, хотя я такой и есть. А табакерка — это просто подарок судьбы нам обоим. Вы теперь сможете показывать простреленный камзол и табакерку и рассказывать всем, какая жестокая была дуэль, и вас спасла лишь табакерка.

Фон Шорен и секунданты расхохотались. После того, как фон Шорен успокоился, он насупил брови и строго потребовал меня к барьеру. Я вышел. Сердце учащённо билось, поскольку я теперь боялся, что он захочет показать свою меткость и по ошибке промажет в меня. Фон Шорен тщательно прицелился и тоже прострелил мой камзол.

— Посмотрите-ка на камзол.

Я увидел, что пуля попала в пуговицу, и пуговица начисто расплющена. Ведь пуговицы тогда были металлическими и массивными.

— Теперь вы тоже сможете рассказывать, что я попал вам в сердце, но вас спасла пуговица.

Я внутренне содрогнулся. Фон Шорен, оказывается, был очень метким стрелком. Он вполне мог бы покалечить меня, не убивая, но предпочёл моральный реванш.

Секунданты, корчась от смеха, посовещались и объявили решение, что дуэль считается результативной, поскольку дуэлянтам нанесён равный ущерб, и что все мы должны дать слово чести не отрицать, что камзолы во время дуэли были на нас, и не проговариваться, где они висели, когда в них стреляли.

Таим образом, всё было улажено. Мы искренне обнялись. Фон Шорен попросил меня передать его извинения Лаиде и попросить у неё разрешения прийти ещё раз на симпозиум. Я обещал. Она со второго раза разрешила ему прийти ещё разок, но не больше. Он пришёл, задарил её, но она осталась непреклонной, хотя и простила его. На второй раз она ему улыбнулась, но выбрала не его. На третий раз он добился своего и был на седьмом небе от счастья, но тут пришло давно просимое им назначение комендантом крепости на воинственную юго-восточную границу (он так мечтал о подвигах и о военной карьере!)

Фон Шорен придумал, как ему казалось, гениальный план. Отказываться от назначения, давно просимого, было позорно, отказываться от Гретхен не хотелось. Он подарил ей одно из своих имений (правда, самое маленькое, с десятью душами крестьян), а крестьян отписал на меня, поскольку возлюбленная не была дворянкой и не имела права владеть крепостными. А с неё он взял расписку, что она ни за кого замуж не выйдет до его возвращения или смерти, или же до того, как он сам освободит её от этого слова. В случае нарушения слова имение возвращалось фон Шорену.

Суворов заходил ещё пару раз, и каждый раз удалялся с Анной. Я в первую же нашу ночь начал разогревать Анну, и Суворов отметил, что она стала намного более страстной. Но на третий раз уже было известно, что Анна беременна. Как только она призналась в беременности, Гретхен перестала её мне подкладывать и возобновила свои ночи со мной.

Так что моё неофициальное положение стало весьма выгодным: официальный любовник популярной гетеры. У меня теперь появились отличные вещи и лучшая парфюмерия, за обедом подавались французские и итальянские вина, о водке и пиве я и думать позабыл бы, если бы не пирушки с сослуживцами, с ратманами и с профессорами.

Я сочинил оды императрице-матери в честь вольности дворянства, её сыну Павлу I в честь его восшествия на престол под сенью любящей и мудрой матери и графу Орлову, любовнику Екатерины. Последняя была самой бесстыдной и фальшивой. Я воспевал его мужество и полководческий талант, хотя тот сидел в Питере возле своей всемогущей любовницы.

Вскоре стало ясно, что трон будет передан Павлу после совершеннолетия. Пётр Фёдорович скончался в Дании, как официально объявили, от белой горячки. Пил он, конечно, безбожно, так что это могло быть правдой. Екатерина имела глупость выйти замуж за Орлова, получившего титул светлейшего князя. Тем самым она полностью закрыла себе возможность самой взойти на престол, оттеснив сына. Она, конечно же, оставалась регентшей, и в этом качестве её все признавали, но императрицей без приложения "мать" княгиня Орлова быть уже не могла.