Но не собака, а…кролик «заставил» меня поближе познакомиться с Фитти Ганторпом.

Я никогда не любила валяться по утрам в постели. Часто убегала из дома просто посмотреть на реку, пока мать еще готовила завтрак, а возвращалась прежде, чем сонный Ронни спускался из своей комнаты, широко зевая и протирая глаза. И когда я говорила брату: «О, Ронни, сегодня на реке так красиво», он отвечал: «Ну ты, сумасшедшая, не спала, что ли, ночью?»

Иногда я уходила по утрам в поля или в лес, чтобы нарвать цветов для своей учительницы. В любое время года можно было найти что-нибудь. Например, первоцвет. Не лютики или маргаритки — они были слишком заурядными цветами, а что-нибудь вроде сережек с деревьев. А еще папоротник, лесные анемоны, колокольчики, ландыши… Эти прекрасные, белые, изумительно пахнущие ландыши.

То утро было мягким и теплым, озаренным золотистыми лучами солнца. Пели птицы. Я могла отличить некоторых из них по песням: конечно, жаворонка, трели которого уносились далеко в небеса, малиновку. Различала я и дрозда — обыкновенного и черного. Но на этот раз я не припустила бегом по улице и не прыгала, как бывало, от радости, заслышав пение птиц. Я отправилась в лес, прямо к тому месту, куда меня привел накануне Дон. Мне казалось, что я смогу найти нечто такое, что подтвердит правдивость моих слов. Тогда и тетя Филлис поверит мне. Но я нашла всего лишь три ягодки ежевики, лежавшие вместе на чистом участке дерна.

Они блестели от росы, как драгоценные камни, и могли бы каким-то образом подтвердить, что Дон толкнул меня в кусты и опрокинул банку с ягодами. Но все же я отказалась от этой мысли и, повернув назад, вышла на тропинку. Там я и увидела Фитти Ганторпа. Он подошел ко мне с широкой приветственной улыбкой. Собачка следовала за ним по пятам. Фитти был без шляпы, его длинные каштановые полосы вились, как у девушки, и казались париком.

— Зд…здравствуй, — произнес он.

— Привет, — ответила я.

— Чу…чудесное ут…утро.

— Замечательное, — подтвердила я, улыбнувшись.

Собака не обратила на меня внимания, и они прошли мимо по той тропинке, по которой я вошла в лес. Это была нижняя тропа; она начиналась у последнего дома на нашей улице. Следуя по ней, можно было выйти на холм, с которого открывался вид на Богз-Энд и на свободный участок земли на окраине, где стояли фургоны. В то утро я не хотепа идти тем путем, поэтому избрала обходной маршрут, который вел к верхней тропе. Мы, дети, протоптали в лесу немало тропок и знали их так же хорошо, как дворы наших собственных домов. Сам лес раскинулся на продолжении холма, на котором стояли Фенвикские Жилища. Холм до вершины густо порос деревьями и его противоположный склон до самого подножия — тоже. Верхняя тропа зигзагами бежала к вершине. Кое-где в зарослях образовались прогалины, и там, куда проникали лучи солнца, росла трава и водились кролики. Мы называли такие участки «гаванями». Была малая гавань, большая гавань и заросшая гавань. Последняя, самая маленькая, была моей любимой. ()на имела форму неправильного круга, по краям которого стояла стена деревьев. Место буквально очаровало меня. Больше всего мне нравилось бывать здесь одной. Когда же я приходила сюда с мальчишками, о тишине можно было забыть.

Чтобы попасть в заросшую гавань, мне надо было пересечь вторую тропу, и вот тогда я услышала крик — тихий, писклявый, прерывистый и в то же время протяжный в своей агонии. Вскарабкавшись по откосу, поросшему густым мхом и ярко-зелеными переплетениями, я выбралась на поляну и поняла, что кричит кролик. Даже еще не увидев его, я начала дрожать от жалости. Чтобы принести в дом дополнение к ежедневному рациону, мужчины ставили на кроликов капканы. Делалось это по ночам, а рано утром «охотники» собирали добычу. Я никогда не видела этих капканов, но знала о них по рассказам отца. Однако, насколько я понимала, их расставляли, в основном, по периметру леса, потому что кролики выходили в поисках корма на поля. Заросшая гавань находилась в самом центре леса, но, видно, кто-то решил поставить капкан и здесь. Потом я увидела несчастного зверька — и застыла на месте. Ладонью я приглушила готовый сорваться крик. Кролик сражался не с капканом, а с деревом. Огромным деревом. Потому что одна из его задних лапок была прибита к стволу гвоздем. Я отвернулась и вроде бы побежала. То есть мне показалось, что я бегу прочь, — поэтому я удивилась, ощутив трепещущее тело зверька в своих руках. Его лапа была вся разорвана и кровоточила, и когда я как безумная стала дергать гвоздь, кролик пронзительно запищал. Я начала стонать: эти звуки напомнили мне прошлогоднее происшествие, когда на рынке автомобиль сбил какого-то человека. Его уложили на пороге дома, и он издавал такие же звуки. В следующий момент ноги сами понесли меня через лес, и я находила дорогу домой скорее инстинктивно, чем по каким-то приметам, потому что мои глаза буквально ослепли от потока слез. Наконец я вырвалась из полумрака леса и очутилась на залитой утренним солнечным светом улице. Я ворвалась в дом, с силой толкая двери, сокрушая на своем пути стулья, какие-то другие мелкие предметы, и бросилась, нет, не к матери, — к отцу.

— Папа! Папа! Пойдем! — с плачем выкрикивала я. — Бедный кролик, бедняжка. О, папа… папа.

Я выбила у него из рук кусок поджаренного хлеба, и жир брызнул на скатерть. Мать воскликнула:

— Да что это с тобой, дочка? Посмотри, что ты наделала! Что произошло? — потом, словно напуганная какой-то неожиданной мыслью, она оттащила меня от отца и, встряхнув, проговорила — Перестань! Перестань! Что случилось?

— Кролик, кролик, бедный кролик! — только и могла выговорить я. — Кто-то приколотил его гвоздем к дереву. За заднюю лапу, она вся в крови.

Я повернула к ним свои ладони, испачканные кровью, и отец тут же поднялся из-за стола.

— Где?

— В гавани, папа, там, наверху.

Одевая на ходу куртку, без которой отец никогда не покидал дом, он поспешил за мной. Я все время бежала, но, когда мы достигли поляны, он отстал лишь на несколько 30 шагов. Пройдя вперед и увидев, что я медленно приближаюсь к нему, отец резко приказал:

— Стой там!