Я медленно побрела по двору. Мать ждала меня у черного хода. Какое-то мгновение она пристально смотрела на меня, потом положила руку на мое плечо и, не сказав ни слова, повела в кухню. Отец стоял на коврике, тетя Филлис — возле стола. Мать развернула меня так, чтобы я лицом оказалась к тете, а потом спокойно спросила:

— Чем ты занималась в лесу сегодня после обеда?

Я подняла глаза и, не поворачивая головы, ответила:

— Ты же знаешь, собирала ежевику.

— А еще чем? Ты играла с Доном?

— Играла с Доном?

— Да, именно так: играла с Доном?

Я скосила глаза на мать и задумалась: можно ли было назвать то, что происходило за кустами, игрой? Решила, что нет, и сказала:

— Нет, мам.

Я слышала, как мать шумно вздохнула, и в свете проникающего в кухню косого луча предзакатного солнца засмотрелась на золотые волоски, что трепетали на внутренней стороне ее расширенных ноздрей. Прежде я никогда не замечала этих волосков. Но мать немедленно вернула меня на землю.

— Кристина, не отвлекайся! — резко произнесла она.

— Да, мама.

— Так что ты делала сегодня в лесу после обеда?

— Я же говорю — собирала…

— Не лги! Ты вытворяла всякие гадости… жуткие гадости! — тетя Филлис склонилась надо мной, и ее лицо казалось мне таким грязным, словно она долго не мылась. Но она всегда мылась и всегда причесывалась. Я отступила, чтобы быть подальше от этого лица, и сказала:

— И нет, ничего подобного!.. Я никогда… Нет!

Отец положил руку мне на плечо. Он сел и успокаивающим тоном произнес:

— Ну-ну, дорогая, не бойся, просто скажи правду. Я обещаю, ничего тебе не будет, даже шлепка.

В его глазах не было смешинок, и ничто в его лице не говорило о том, что он шутит. Будто стоя под холодным душем, я всем своим существом ощутила: случилось нечто весьма неприятное. Поэтому отвернулась от хмурого отца, взглянула на мать и сказала:

— Я не делала ничего гадкого, мама. Дон повел меня в заросли. Он хотел, чтобы я легла. Он хотел показать мне, как ему делали операцию. Но я отказалась…