– Так когда, где и какими словами гражданин Куколь Иван Никифорович подговаривал тебя совершить покушение? Это какой же надо быть сволочью, мразью – чтобы, самому не решившись, посылать на смерть свою дочь? И не надо врать, что «решила сама». Если только что призналась, что якобы Сергей Степанович такого не велел. Тогда кто?

Молчит. Но на меня смотрит, набросится или нет? Придется тогда ей руку сломать – разговор наш еще не закончен, чтоб тебя конвойные уводили за нападение в карцер и после «отбивочной». Что решишь – кого сдавать, папу или любимого учителя? А ведь придется, даже молчанием своим!

– Папа не знал! – решилась наконец. – Мы действительно сами. Как «Молодая гвардия» в Краснодоне – это вы можете понять? Или вам все по приказу свыше?

Язык развязала? А ведь говорил мне герр Рудински, если арестованный со следователем заговорил, это уже процесс пошел. Будешь пытаться меня по-человечески в чем то убедить? Давай – а я тебе подыграю. Не показывая, что для меня ты уже не человек, а тварь!

– Понять могу. Потому что когда была такой, как ты, то сначала улыбалась немцам, а после их убивала. Оккупированный Минск, год сорок второй. Вот только даже когда мы не получали приказов и директив с большой земли, мы все равно считали себя ее частью – и поступали как нам коммунистическая совесть подсказывала, одобрили бы это в Москве или нет. А вы – в мирное время, на советской территории, вообразили себя идущими против советской власти. Это как бы на войне, с фашистами сражаясь, решили бы вдруг, что ваш командир не туда ведет, и стали бы ему в спину стрелять. Что за такое положено, по законам военного времени? Если ваш Сергей Степанович решил, что ему и товарищ Сталин не указ – он сам лучше понимает, каким должен быть коммунизм?

– Мы верили! Мы хотели как лучше!

– И фашистская сволочь, предатели Родины, тоже хотели, представь себе! – усмехаюсь я. – Как лучше, в их понимании. Знала я одну мразь (вспоминаю Веру Пирожкову), кто так же искренне верила, что «Россия без большевиков и с высокой немецкой культурой». А еще она подрабатывала в немецкой комендатуре, исполняя приговоры – по десять марок за казнь, сами фрицы этой грязной работой брезговали, когда можно было найти таких… За что и получила по закону. Ведь верить и даже говорить – не грех. Если бы ты ничего не сделала – ну, вызвали бы вас, поругали и отпустили (кроме тех, кто в убийствах виновен – но о том сейчас не скажу). Вот только тех, кто на нас руку поднимет, мы не прощаем. Ответишь по всей строгости закона. И не только ты одна!

Я хотела про Машу сказать. Что было ей двадцать один год, и была она женой нашего товарища и хорошим человеком. Но сдержалась – смысл взывать к совести мрази? Тебе папочка дорог – что ж, получи! Что ты там пищишь?

– Папу только не трогайте. Он ни в чем не виноват!

– Я не собиралась его трогать, – усмехаюсь я, – прежде не собиралась. Разговоры, что на его место господина Штеппу, это просто смешно, ну кто бы утвердил на должности ректора того, кто уличен в сотрудничестве с фашистскими оккупантами? Теперь же – извини! Ведь даже если он прямо не подговаривал тебя, иди и убей, то воспитал тебя такой, что ты решилась. Вел с тобой всякие разговоры, веру в коммунизм подрывающие, взгляды твои формировал, поощрял. Дети не отвечают за родителей – но родители ответственны за то, как вырастили своих детей. Да и по закону разговоры твоего отца вполне можно под подстрекательство подвести.

И, обернувшись к следователю, спрашиваю:

– Верно, товарищ капитан?

– Так точно, товарищ Ольховская, – отвечает он, – подстрекательство, оно ведь и не явное бывает. Но согласно закону, если говоривший имел сознательной целью… Гражданин Куколь может доказать, что не имел?

И тут эта соплюшка подобралась и отчеканила:

– Да я к Сергею Степановичу пошла как раз потому, что верила! В коммунизм, молодогвардейцев и Павку Корчагина! Когда папа и его друзья такое говорили… А когда я пыталась спорить, они мне как дважды два доказывали мою неправоту. А я все равно хотела понять, где правда! Тут Марат подвернулся – верите, мы с ним в первый вечер, когда он меня с танцев провожал, только про учение Маркса и говорили!

– И привел он тебя к Сергею Степановичу, – подхватываю я, – который, вместо того чтобы разъяснить тебе правоту классиков марксизма, объявил себя таким классиком, более правым, чем Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин. Или ему просто хотелось выглядеть таким перед вами, восторженными дураками и дурами. Которых он к тому же топтал, как петух в курятнике, – тебе самой было не противно, если честно?

– Я верила. Что так надо. Ради идеи. Куда мне было еще?

– То есть видела и понимала, что вас ведут не туда, но не уходила? Боялась, что сочтут изменницей и убьют?

– При чем тут это! Просто не хотелось назад, в обывательское болото. С папиными разговорами – как обустроиться, с кем договориться, кому на лапу дать. Я папу люблю, он хороший, – но только говорил, как бы я замуж за его доцента, Василя Остапчука, «настоящего европейца, а не москаля». Ну повернут он стал немного на украинстве, как нас сюда из Полтавы перевели – «Львов – западная культурная столица, ворота в Европу»! А мне хотелось хоть что-то и куда-то – чем под лежачий камень, где вода не течет!

– И потому надо идти убивать, все равно кого?