– Здесь есть существенная разница. Капитализм, особенно в то время, когда к станкам становились дети, рабочий день длился шестнадцать часов, за грошовую плату, а об отпусках и больничных и не слышали, – был реальностью. Но кто и когда видел мифический коммунизм, что у вас изображен? Развитие существующих тенденций – ну так, знаете, любую самую здравую мысль можно довести до абсурда. Что вы и сделали, поздравляю! Вот только что делать с теми, кто здесь, в реальности, поверил в ваш вымышленный мир?

– Я не понимаю, товарищ Ольховская, что вы от меня хотите? Чтоб я покаялся? Признал свою неправоту? Ведь роман уже опубликован, его прочли, запомнили – это и есть «рукописи не горят»!

– Что я хочу? – переспрашиваю. – Не стану обещать рай на земле. Но в меру своих скромных сил стараюсь сделать все, чтобы то, что здесь, как можно меньше походило на ад. Вашу родню в Польше убили немецкие фашисты, а не русские коммунисты, – я воевала с гитлеровцами, имею награды. Ну, а здесь в мирное время девушку убили, вашей книгой вдохновясь. Неужели вы не признаете, что любой писатель должен быть морально ответственен за то, что он творит?

– В текущих условиях этой страны, моральная ответственность легко переходит в уголовную. Ведь вы, пани Ольховская, сейчас скажете, что ваша работа – это чтобы в этой стране все было спокойно, – а оттого все, что нарушает сложившийся порядок, подлежит искоренению. Ради высшей цели. А потому – распни любого, кто возмущает покой!

Мысленно аплодирую – а ведь я и в самом деле могла такое сказать. Что ж, повернем иначе!

– Ошибаетесь, пан Станислав. Хотя бы потому, что спокойствие не всегда благо. Когда над обществом встает угроза, когда брошен вызов – то надо идти вперед, иногда даже не считая потерь, потому что иначе смерть всем. И в этих условиях надо вовсе не к спокойствию призывать. Да, мы, коммунисты, строя новую жизнь в одной стране, во вражеском окружении, вынуждены были поступать жестоко, – но это преходяще. А вы этого не поняли.

– Аня, можно я скажу? – встревает Лючия. – Знаете, вот я не писатель и не философ. Но я думаю – хорошая книга должна людям показывать или мир, в котором хочется жить, чтобы побуждать его построить, или наоборот – мир, которого быть не должно и с чем надо бороться, не допустить. А в вашем мире разве жить хочется? Мне нет, и я не хочу, чтобы мои дети жили в чем-то подобном! Но тогда ваш роман направлен против той идеи, что в нем показана – против коммунизма. То есть это антикоммунистическая книга!

– Именно так! – поддерживаю я. – Если, по-вашему, люди коммунистического будущего – это винтики, то зачем им духовное развитие, винтику положено лишь свою функцию исполнять, не думая и не колеблясь. Вы знаете, что даже в блокадном Ленинграде работали театры и библиотеки? И неужели не видите, что даже здесь рабочей молодежи на заводах предлагается культурно-образовательная программа, занятия в спортивных секциях, в художественных кружках, у кого будет на то желание – зачем это рабам, а еще больше – рабовладельцам? Истинная цель коммунизма – это развитие всех способностей каждого отдельного человека, и творчества прежде всего. А вовсе не превращение людей в винтики – кстати, ради чего? Ради простого функционирования экономики, коль в вашем мире будущего – денег и прибыли нет? Чтобы все крутилось, продукция шла с конвейера – и люди превращались в придатки машин? И где тут коммунизм – это какой-то древний Китай выходит, или Ассирия, или доколумбова Америка. Кстати, разве вам неизвестно, что сам Карл Маркс «казарменный коммунизм» категорически осуждал – прочтите хоть его полемику с Нечаевым! И на Троцкого прошу не ссылаться – поскольку сам Ленин в «Письме к съезду» назвал его не большевиком. То есть признал его весьма полезным и квалифицированным управленцем, ценным на своем месте чисто технического руководителя, но абсолютно не компетентным в идеологии.

– Допустим, я соглашусь, – говорит Лем, – но что это изменит? Ведь книга уже издана! Ее нельзя из памяти стереть!

– Стереть нельзя, – соглашаюсь я, – а дополнить можно. Вот, например, я рисую на бумаге ручки, ножки, огуречик, человечек. А теперь пририсовываю к нему хвост, уши и усы – и вот уже это кот, стоящий на задних лапах. Неужели вы никогда не играли в школьную игру «задумай слово»? Вот я задумываю, например, «стол», вам не говорю, лишь пишу букву «О». Вы не знаете моего слова, задумываете свое, ну пусть «лошадь», и приписываете или слева «Л» – нет, лучше справа «Ш». Я тогда нахожу слово «кошка» и приписываю слева «К». Итого на бумаге «КОШ». Ну что тут можно придумать, «окошко», «лукошко», «кошмар». И так далее – пока кто-то, я или вы, впрочем, тут любому числу людей можно играть, не затруднится придумать. Поверьте, по мере роста написанного это все труднее. Я, например, в последний раз проиграла, когда на бумаге было «эксцентрич», я слово «эксцентричность» задумала, ну а мой оппонент добавил слева «Х» – и «сверхэксцентричность» мне в голову не пришло.

Не надо только пану Станиславу знать, что эта игра у нас была в Академии. С условием, на ответ три секунды, иначе проиграл. Быстроту мышления тренирует!

– Я только не понимаю, какое отношение эта игра имеет к моему роману?

– Самое прямое! – отвечаю я. – Вы напишете продолжение. Даже не том второй, а часть вторую. Про то, как люди вашего мира наконец поняли, что управляет ими никакой не человеческий Совет, а электронный мозг машины. Интересно представить, каким мог бы быть такой нечеловеческий разум, и как бы он взаимодействовал с людьми. Наверное, и выйдет что-то похожее на мир вашего романа – ведь машина не умеет формулировать конечную цель, она функционирует ради самой себя, чтоб колесики крутились, даже вопроса не ставя, зачем. И не останавливается, если ей не указаны границы – будет доводить все до абсурда. Проблема, между прочим, актуальна не только для СССР – вам известно, что сейчас создаются электронно-вычислительные машины, а некий Винер даже теорию выдвинул, «кибернетику», что в дальнейшем эти машины будут за людей и считать, и решать, – ну а что людям останется, это лично мне непонятно. И кстати, эта кибернетика как философия уже осуждена в СССР и объявлена лженаукой. Так что с продолжением ваш роман станет наконец политически правильным и очень даже рекомендуемым к прочтению советскими людьми.

– Признаю, что математика никогда не была моей сильной стороной, – говорит Лем, – но мне любопытно было бы такое представить… Нет, в моем романе ничего не сказано про власть мыслящих машин. Хотя да, сюжет можно повернуть и так – машина решает, а Совет не более чем озвучивает.

– Вот и напишите об этом! – я подсекаю клюнувшую рыбку. – И борьба прозревших, и победа в конце, и философский вопрос «что делать», как учиться жить своим умом, без руководящих указаний. А я обещаю, что это полное издание (из обеих частей) выйдет в Москве, большим тиражом, – и вы станете знаменитым. Если сумеете написать так же ярко, талантливо, как первую часть.

– Пряник заманчивый.

– Еще не весь. Ну что вам делать тут во Львове, на совершенно неподобающей вам зарплате? Могу предложить переезд в Москву, трудоустройство по специальности, улучшение жилищных условий и предельно дружественное отношение к вашему литературному труду. Конечно, если вы примете наше предложение.

– А кнут?

– Ну как же без него? За идеи не судят – верно. Вас никто не тронет. Но печататься в СССР вы больше не будете никогда – ни одно издательство, ни один журнал написанное вами не примет. Уехать за границу вам также не позволят – лишь работать до конца жизни средним медперсоналом в славном городе Львове. Лично мне это будет жаль – поверьте, что я искренне желала бы прочесть, что еще выйдет из-под вашего пера, – но интересы СССР для меня превыше всего. Вам выбирать, – а я обещаю честно исполнить, что сказала.

– Вам не говорил никто, что вы – Мефистофель в юбке?